В поте лица своего

— К сожалению, все мои вопросы один другого тяжелее. Скажите, Степан Прохорович, почему Аня скрывала от вас и беременность, и рождение сына?

— Не хотела ребенка. Обузой он был для нее в то время. Глупая была. И еще ветреная. Ладно. Рассказывать так рассказывать. Гулять любила. С другими мужиками. Точно!

— Так, может, и сына прижила с чужими?

— Нет, сын мой. Это уж точно — мой! Все концы с концами сходятся. Я проверял.

— Когда Аня подбросила ребенка Атаманычевым?

— Весной тридцать четвертого. Девятого мая. Точно в этот день.

— Откуда вам известна дата? — Аня во всем призналась.

— Сама?.. Вы же сказали, что она все скрыла.

— Скрывала более тридцати лет. Потом… когда болезнь согнула ее в три погибели, когда собралась отдавать богу душу, открыла мне старую свою тайну… Простил я ее, конечно, бедолагу. Точно. Простил.

— Она умерла?

— Нет. То есть да.

— Умерла или жива?

— Живет, но… не на этом свете. Не в своем уме моя любимая Аня. В дом для психических больных ее забрали.

— Давно?

— Год тому назад. Не буйная она. Тихая. Плачет днем и ночью. И сыночка вызывает из ночи тысяча девятьсот тридцать четвертого проклятого года.

Дотошно все выспрашиваю не зря. Чувствую, догадываюсь, что это история не такая простая, как показалось Дородных. Есть в ней, как в айсберге, глубинная, невидимая глазу, подводная часть.

— Вы обо всем этом рассказывали сыну?

— Нет. Не успел. Поругались мы с ним.

— Почему?

Глядя мимо меня, куда-то в сторону, произнес с безысходной грустью:

— Не понравился, видно, отец. Так оно и есть, точно. Не тот оказался родитель, какой требуется его должности и званию. Да и не вовремя явился!

— Что вы говорите, Степан Прохорович!..

— Извините, что не так сказал. Сгоряча. От обиды еще и не такое могу брякнуть. Подумайте: я к нему с открытой душой, а он… иди, говорит, отец, туда, где был. Знать, говорит, тебя не знаю и знать не хочу. Мой настоящий отец, говорит, настоящая моя мать — Атаманычевы, комсомол, партия, советская власть, ремесленное училище, комбинат. Точно так и сказал. Слово в слово. Ох, горе ты мое, Митенька!.. В чем моя вина перед ним? В том, что я ничего не ведал о его рождении. Точно! Другой никакой вины не признаю за собой. Обидел он меня вчера. Уязвил в самое сердце. Так горько мне стало, что хотел руки наложить на себя. Потом обозлился и заявление в редакцию и в суд настрочил. Пусть все знают, какой он, главный инженер. Не алименты мне его требуются, будь они прокляты, а признание моих родительских прав.

— Скажите, Степан Прохорович, почему ваша жена, подбрасывая Атаманычевым сына, желая скрыть от вас его рождение и существование, все-таки оставила в пеленках записку с просьбой назвать мальчика Дмитрием Воронковым?

— На всякий случай. Точно! На тот самый, если понадобится установить, чей он сын, откуда взялся. Так она мне говорила, когда болела и собиралась помирать.

— Больше ничего она вам тогда не сказала?.

— Много кое-чего говорила. Все каялась. Не стану я пересказывать ее несчастий.

— Вы пенсионер?

— Сто двадцать в месяц получаю. Квартира хорошая. Садик с огородом в дачном кооперативе имею. Ни в чем не нуждаюсь. Не ради какой-нибудь выгоды приехал я сюда. Просто так… повидать сыночка, погордиться им. Поймите, товарищ Голота! Никто за всю жизнь не обратился ко мне со словом «папа». Разве это легко — жить и умирать бездетным? Точно! Не понял моих страданий Митя. Отказался от родного отца.

— Простите, Степан Прохорович! Какой же вы ему родной, если столько лет пропадали?

— Точно, пропадал. Но не моя в том вина. Лучше бы мне не знать правды. Теперь же сердце кровью обливается. Родной сын отказался от родного отца. Точно. Скажите, товарищ Голота, разве вы так бы поступили?

— Не знаю, Степан Прохорович. Трудный это вопрос.

— Да какая тут трудность!.. Хороши советская власть, комсомол, комбинат, но родной отец лучше всего. Порадуйся, сынок, пропащему отцу — вот и все дела. Больше мне ничего от него не надо было. Полюбовался бы и уехал. Точно. Теперь из кожи вылезу, но опозорю его на всю страну.

— Смотрите, Степан Прохорович, как бы себя не опозорили! Дмитрий Воронков имеет право обижаться на отца и мать. Родили — и бросили, забыли. Подумайте, Степан Прохорович! Войдите в положение Митяя.

— А он в мое отцовское положение вошел?.. Не прощаю!.. Накажу! Точно!

Мстительно горят глаза. Чахоточные пятна румянца на морщинистых скулах.

— Какая у вас профессия, Степан Прохорович?

— Юристом более тридцати лет проработал. А что? Какое это имеет отношение к делу?

— Имеет!.. Не юридическое, правда, а нравственное.

— И нравственность на моей стороне. Я по-человечески поступил с ним: как узнал, что он мой сын, сел на самолет и с отцовской любовью явился к нему. Точно. А он, сынок, встретил и выпроводил меня как врага. Кто же поступил безнравственно? Он, главный инженер комбината, будущий директор… Не быть ему директором! Точно. Уж я об этом позабочусь.

Вот мы и прибились к самому главному пункту. Кто на самом деле он, этот непризнанный отец? Сам по себе дурак и подлец? Или подставная пешка, скорее всего и то, и другое, и третье.