В поте лица своего

Какую бы большую должность ни занимал тот или иной человек, какими бы правами, чинами и званиями и возможностями ни обладал, какие бы чудеса ни творил, одно ему не подвластно: он не в силах отрешиться от самого себя, от своей истинной сущности — не быть тем, чем есть на самом деле: даровитым или бесталанным, с душой нараспашку или сдержанным и скрытным, всегда нетерпимым ко всему безнравственному или от случая к случаю чутким к чужой боли, или тугим на ухо, уважительным к людям, или равнодушным.

И еще. Давно по собственному житейскому опыту знаю, что трудно оставаться на высоте человеческого достоинства и тому, кто попал на самую высокую ступеньку служебной лестницы, и тому, кто очутился на самой низшей. И там и тут требуется человечность в самом ее чистом виде.

Вот какие мысли вызвал у меня завидно внушительный вид заместителя министра Дородных, который вновь появился в поле моего зрения.

Товарищ Дородных уже три дня живет на комбинате. Возглавляет делегацию Министерства черной металлургии, прилетевшей на похороны Булатова. Его товарищи вчера отбыли в Москву, а он остался «провентилировать» один чрезвычайной важности вопрос, как он сказал мне, пережевывая могучими челюстями жесткую отбивную. Заместитель министра ел и пил с завидным аппетитом. Все аккуратно подобрал, что подала щедрая на угощение Марья Николаевна. Ни единой капли подливы не осталось — подчистую подобрал хлебной коркой, так, что и мыть тарелку не надо. Румянощекий, с толстыми, маслянистыми губами, поблескивая веселыми и малость хмельными глазами, откинулся толстой спиной на спинку стула, сладостно втянул в себя дым первой утренней сигареты.

— Теперь, секретарь давай побалакаем, покалякаем, погутарим, потолкуем или как там еще…

И добродушно засмеялся, розовый, пышнотелый, вымытый до глянца, одетый во все новое и добротное, окутанный душистым дымом и едва уловимым ароматом армянского коньяка. Смеялся он без всякой причины, просто так: оттого, что жил на белом свете, оттого, что раз и навсегда, до конца жизни, обеспечен всем, что создает хорошее настроение людям, что не боялся никаких сложностей жизни. Такому человеку нельзя было не ответить его же монетой. Не хочешь, а все равно улыбнешься.

— О чем вы хотите поговорить? — спросил я.

— Как это о чем? Ты что, секретарь, в самом деле недогадливый или простака передо мной разыгрываешь?

Обижаться на такого грешно. Привычка, как известно, свыше нам дана. Около сорока лет Дородных командует, дает установки, повелевает, предписывает, разбирается, направляет людей на путь истинный. Некогда ему, да и нет желания себе в душу заглянуть, задуматься, все ли там в порядке так ли сам живет, как требует от других. Давным-давно отвык самого себя контролировать, вправлять самому мозги, снимать с самого себя стружку. Неприкасаемая для собственной критики личность. Не пошла ему впрок и трагедия Андрюхи. Ладно, не мне перековывать раз и навсегда откованного товарища Дородных. С ним позволительно разговаривать на его языке. Поиграем и дальше в его любимую игру: «Спрашиваешь — отвечаю».

— Недогадливость и простота, товарищ Дородных, мой давний недостаток, — сказал я. — Всю жизнь борюсь с ними и не преуспел… Так о чем вы хотите поговорить?

— Ну и хитрый же ты хохол, Голота! Насквозь тебя вижу.

— Завидую вашему глазу. А я близорукий, дальше своего носа ничего не вижу.

Дородных громко, от всей души, так, что в столовой задрожали окна, расхохотался.

— Правильно действуешь, секретарь! Сдачу, говорю, дал чистоганом. Ну, теперь мы квиты. Потолкуем на равных. — Согнал с лица дурашливость, положил локти на стол, уставился на меня бешено-веселыми, навыкате глазищами. — Кого вместо Булатова посадим? Свято место не должно пустовать ни единого дня. Я про директорский пост говорю. Есть у тебя соображения на этот счет?

— Есть! Свято место не пустует. На нем сидит Воронков.

Не то я сказал, не так. Не угодил товарищу Дородных. Розовое щекастое лицо его перекосилось, как от страшной зубной боли.

— Воронков не фигура. Чужое кресло занимает. Ростом не вышел. И годами. Директором легендарного комбината должен быть солидный мужик. — Он ударил себя в белую, выпуклую, как у кормилицы, грудь. — Вот таким, вроде меня.

И опять расхохотался. Себя не побоялся высмеять. Вот такой беспощадно объективный, многогранный деятель. Тошно мне стало играть в его игру, и я сказал:

— Вы, товарищ Дородных, говорите о чрезвычайно серьезных вещах в непривычном для меня стиле.

— Ой, какие ж мы серьезные и важные!.. Хорошо, настроюсь на твой лад секретарь! Есть такое мнение: Воронкова не передвигать выше, заморозить в должности главного инженера.

— Чье это мнение?

— Мое и моих коллег.

— Вы что, успели уже опросить всех членов коллегии?

— Кое с кем советовался. В таких делах, секретарь, надо быть оперативным.

— В таких делах, товарищ Дородных, надо быть чрезвычайно ответственным. И деликатным.

— Что ты хочешь сказать?

— Надо было подождать, пока подсохнет земля на могиле Булатова, а потом уже и советоваться, кому занимать его место.