В полночь упадет звезда

Баба Луча жаловалась, что «утин напал» – у нее третий день сильно болела поясница, не давая наклониться и затрудняя ходьбу. Она лишь давала указания Горыне, а та сама устроила своих коз и лошадь в хлев к тем, что там уже стояли, туда же кур, задала всем корм, подоила и стала делать сыр. Баба Луча только головой качала, глядя, с каким «приданым» к ней приехала «волотова девка» – лошадь и сани, четыре козы, десяток кур, прах отца в горшке, обвязанном тряпкой, и немного пожитков в коробе. Расспрашивала, какого она рода, явно пытаясь обнаружить там волота, но при этом в расспросах ее, в выцветших голубых глазах – будто пролески в дождливое лето, – отражалось лишь чистое, почти детское любопытство и детское же восхищение перед невиданным дивом.

– Ох мне! Вот была б ты из волотова рода, полечила бы меня, – сказала баба Луча. – Лечить-то можно тех, кто моложе тебя, да где ж мне взять, кого я моложе! Волоты по триста лет жили, сказывают, а деды их – по тысяче и дольше. Вот ты, хоть на вид девка молодая, а тебе, может, уже девяносто лет!

– А как утин лечат?

– Берут веник, топор, через веник по спине стучат и утин прочь гонят.

Горыня подумала. Вроде ничего сложного…

– Ну, был у нас в Волчьем Яру такой разговор… – Она прикинулась, будто вспоминает, – будто бы родилась я от мамонта подземельного. А это тоже, видать, волот. Он-то небось тысячу лет под землей у себя живет…

– А коли ты мамонтова корня, то и считай старее меня! – охотно подхватила баба Луча. – Я тебя научу утин засекать. Потом еще бы мне с сенной трухой попариться, да не натаскать самой столько воды…

Засекать утин оказалось даже весело. Велев растворить дверь избы, баба Луча улеглась на порог лицом вниз. Горыня встала рядом на колени, бабке на спину положила березовый веник и стала легонько ударять по нему обухом топора.

– Секу-секу-присекаю! Рублю-рублю-прирубаю! – приговаривал она, как ее научила баба Луча.

– Что, девица, сечешь? – спрашивала та.

– Утин секу!

– Секи да покрепче, чтоб не было его!

– Беги, утин, на болото глухое, на дерево сухое, на дремучие леса, на темные луга, на корчевое пенёвье, на гнилые колоды… – нараспев приговаривала Горыня. – А не послушаешься – призову я Перуна-отца и Сварога-кузнеца, возьмут они огненные прутья, будут тебя сечь и рубить на три утренние зари и на три вечерние…

– Ты откуда знаешь сии слова? – удивилась баба Луча, когда Горыня помогла ей подняться; той казалось, что она держит руками ребенка. – У нашего корня так заклинают.

– От Вереса знаю. Он меня научил и семьдесят семь лихорадок гнать.

– Это Вересея выучила его. А тебе впрок пошло: тебе богами стать и сила даны волотовы, возьмешь мудрость бабкину – выйдет из тебя такая волхва, какой давно люди не знали.

Горыня только вздохнула. Она не хотела быть волхвой, она хотела быть как все люди. Но разве есть где такие зелья, чтобы убавить ей росту на две головы и сделать подходящей парой для обычного мужчины… ну, вроде Вереса?

– Какая из меня волхва! Со своими-то чурами не сладила – была у меня «дедова кость», и ту потеряла…

Серый шерстяной клубочек она так и не нашла, так и сгинул он в Затеиной избе, будто куды унесли. Грустно было думать, что она никогда туда не вернется, а значит, никогда его не найдет, но сама она выбралась из того леса благополучно, в чем, надо думать, была заслуга «дедовой кости».

Вечером баба Луча попросила помолоть жита, чтобы завтра поставить хлеб. Горыня вращала каменный жернов, а баба Луча сидела рядом с веретеном, прядя белую шерсть, и рассказывала ей всякие местные предания и смешные байки. Особенно Горыню повеселил рассказ о том, как одна молодая баба, встретив в поле вихрь, показала ему голый зад, как в таких случаях советуют – чтобы не унес в небеса. А вихревой бес тоже не растерялся – и в известное время бабу Лучу позвали принимать младенца… с хвостиком!

– Что, так и живет с хвостиком? – давясь от тревожного смеха, спросила Горыня.

– Нет, отшептала я, – с важностью ответила баба Луча.

Горыня слушала и думала: хоть она и очутилась опять в лесной избе, у женщины вроде Затеи, но здесь ей нравилось гораздо больше.

Будто очнувшись, она спрашивала себя: как я сюда попала? Зачем? Восемнадцать лет жила себе дома, среди родных, а потом будто ее вихревой бес подхватил и понес. Ломовье, Своятичи, изба Затеи, Пирятин, теперь вот изба бабы Лучи… Раньше она и не думала, что белый свет так велик и в нем столько людей. Казалось, это сон. И еще казалось, что дома, в Волчьем Яру, все идет по-прежнему, и отец живет там, как жил… Но тут она бросала взгляд на горшок, обвязанный тряпкой, засунутый под лавку у двери, и понимала: это не сон, и жизнь ее не будет прежней. Да и Волчьего Яра она, наверное, никогда больше не увидит…

Наутро баба Луча уверяла, что утин отступил, хотя не полностью унялся.

– Давай-ка сенной трухи заварим, яхонт мой лазоревый, – сказала она. – Надо воды нагреть целую бадью да заварить трухи…