В полночь упадет звезда

Амунду не терпелось расспросить Горыню – он хотел знать каждую малость, касавшуюся Брюнхильд, жизни в Киеве и того, с чем его посланница, собственно, приехала. Но сделать это сразу было нельзя: Горыня должна была закончить обряды во славу Живы, и даже князю приходилось уважать права богов. Живу отнесли на луг, поставили там, завели вокруг нее пляски с песнями. Быстро собирался прочий народ; везли бочонки пива и медовой браги, мужчины, женщины, старики располагались на траве, так чтобы хорошо видеть игры молодежи, дети носились туда-сюда с пучками трав и цветов, галдели, будто стая скворцов.

Амунд с приближенными сидел напротив Живы, на принесенных из города кошмах и овчинах; для князя расстелили сарацинский ковер, и он вытянулся на нем, будто горная гряда. Держа в руке медовую чашу, он наблюдал за девичьими играми. В середине широкого круга, возле Живы, стояла Бегляна, а остальные шли по кругу и пели:

Князь по городу гуляет,
Князь княгини своей ищет:
Уж как где моя княгиня?
Где княгиня молодая?

Это была обычная игра из числа предсвадебных – тех, что описывают любовное томление и брачный выбор, а потому так волнуют молодых. Последние двенадцать-тринадцать лет Амунд наблюдал их со спокойным сердцем, но сейчас каждое слово песни казалось обращенным именно к нему. «Княгиня молодая» – от этих слов лицо Брюнхильд снова вставало перед ним. «Я знаю, где она! – хотелось ему сказать. – Скоро она будет здесь!»

Уж и вот моя княгиня,
Вот княгиня молодая!
По загороду гуляет,
Шелковым платком махает,
Златым перстнем освещает…

– отвечала на его мысли песня.

Бегляна плясала, помахивая платком, а Амунд тайком ощупывал золотой перстень с бирюзой, сидящий на мизинце. Сегодня для него по-настоящему закончилась длинная, тоскливая, одинокая зима. Перстень Брюнхильд означал, что ее мысли с ним, что она уже отправилась ему навстречу; еще какой-то шаг – и его рука коснется ее руки. Сегодня, когда сама богиня любви и жизни вышла из своего дома и пребывала среди людей, каждая обращенная к ней мысль приобретала силу заклинания. То, что Горыня с вестью и перстнем появилась именно сегодня – это был знак, что боги на его стороне.

Девичий круг разделился на две половины, на концах их поднятые руки с платками образовали подобие ворот. «Княгиня» первой прошла через них, обозначая скорый переход в новую жизнь, и повела за собой всех девушек – у других и не было иного стремления, кроме как поскорее пройти через эти ворота…

Бегляна была опытной коловодой[47] – длинный строй скользил ровно, выписывая сложные круги и петли, не сбиваясь и не путаясь. Но был он уж слишком ровным – кое-чего важного не хватало. Амунд огляделся и увидел, что Горыня сидит на краю ковра и смотрит на него. Поставив чашу, нетерпеливым знаком он велел ей приблизиться; даже взял за руку и подтянул вплотную к себе.

– Рассказывай!

Горыня начала рассказывать все по порядку. Слушая, как она явилась в Киев и как ее там приняли, Амундовы бережатые постепенно подползали ближе; с Олеговыми бережатыми они были знакомы по нескольким встречам перед походом и после, и им очень понравилось, как Горыня одолела самого лютого из них. Ухмыляясь, они переглядывались, подмигивали друг другу. Дескать, вот как, наша-то девка их «берсерка» побила, пса переодетого…

Амунд сначала слушал, опираясь на локоть и глядя на девичий круг. Потом, когда речь дошла до намерения Брюнхильд уехать в Свинческ для обучения сейду, он подозвал Хавлота, и по глазам его было видно: окажись сейчас перед ним вместо пляшущих девок коровы в плахтах и венках – он не заметит.

Однако услышав о замысле выдать Брюнхильд за юного Сверкера, Амунд не выдержал – перевернулся на ковре, чтобы взглянуть Горыне в лицо.

– Что? За мальчишку? Который только что из «волков» вышел и оружие впервые взял две зимы назад?

От злости на Олега он едва не заскрипел зубами.

– Да он умом повредился! – воскликнул Хавлот. – А казалось, умный человек!

– Боги, видно, решили, что было дали ему слишком много ума! – хмыкнул старик Виберн. – И сгоряча отняли все!

– Наш князь того мальца по росту и возрасту превосходит ровно вдвое! – подхватил Берси. – А в прочем – и еще больше того!

Бережатые сдержанно заржали, прикинув это «прочее».

– Одного того ради, чтобы он больше свою дочь не бесчестил, стоило бы на Киев ратной силой пойти, – прорычал Амунд. – Этот змей уже однажды сам себя перехитрил, да видно, ничего не понял.