В лесу

Онъ дйствительно не плъ. Только разъ мн удалось слышать нчто, напоминавшее псню. Помню, Петръ Иванычъ куда-то халъ верхомъ и отъ времени до времени стегалъ лошадь недоуздкомъ; очевидно, онъ куда-то торопился, и душа не говорила въ его псн. Какія были слова — я не разобралъ, но за то мотивъ я не забуду. Это речитативъ, доведенный до утилитарной простоты. Кто слышалъ этотъ сибирскій речитативъ, тотъ никогда не забудетъ его; онъ похожъ на ворчанье человка, которому недосугъ выводить голосомъ зигзаги, на стукъ тяпки, которою рубятъ капусту, на чтеніе дьячкомъ псалтиря передъ тломъ покойника. Я потомъ часто слышалъ эти прямые, какъ палки, звуки, — ими плись искаженныя русскія псни, потому что своихъ псенъ сибирякъ не сложилъ. На меня он дйствовали особеннымъ образомъ: не вызывая ни тоски, ни радости, ни печали, ни хохота, он только изумляли меня, словно я слушалъ какой-то новый звукъ въ природ.

Скоро въ деревн завелось у меня много знакомыхъ, пріятелей и «дружковъ», и я понялъ, что Петръ Иванычъ былъ только крайнее выраженіе всхъ ихъ. Свои общія впечатлнія я скажу въ другомъ мст, а пока только замчу, что въ деревн я не нашелъ того, что искалъ. Прошли вка съ тхъ поръ, какъ поселился здсь русскій человкъ, но въ новой стран лучи знанія не озарили его темный умъ. Онъ ничего не создалъ, но лишь многое утратилъ. Мысли его спали непробудно. Поколнія смнялись поколніями, подобно листьямъ, но жизнь неизмнно шла по одному шаблону. Быть можетъ, современемъ нетронутыя ничмъ силы мужика сдлаются неизсякаемымъ источникомъ мысли и энергіи, а пока пусть онъ спитъ, ничего не зная, ни о чемъ не спрашивая. Жаль только вковъ, безполезно пропавшихъ въ темнот прошлаго…

Что въ особенности поражало меня въ Петр Иваныч — это полное отсутствіе любознательности, даже любопытства. Никогда, болтая со мной, онъ не спрашивалъ о чемъ-нибудь новомъ для него, ничмъ не интересовался. Когда я пробовалъ разсказывать ему что-нибудь незнакомое, онъ только звалъ. При этомъ выраженіе его длалось равнодушнымъ.

Разъ мы разговаривали съ нимъ о брат его, который служилъ въ солдатахъ. Петръ Иванычъ боялся его прихода и откровенно придумывалъ, какъ бы отдлаться отъ него, если онъ притащится и потребуетъ выдла имущества.

— А, должно, не скоро онъ придетъ, потому онъ у самаго Чернаго моря, — говорилъ мн Петръ Иванычъ.

— Въ какомъ же онъ город? — спросилъ я.

— Городъ-то я не помню ужь, а только знаю, что у самаго Чернаго моря, подъ Ташкентомъ.

— Разв Ташкентъ у Чернаго моря?

— А то гд же? У самаго моря и стоитъ, — упрямо возразилъ Петръ Иванычъ.

— Увряю тебя, что отъ Ташкента до Чернаго моря нсколько тысячъ верстъ.

— Чай, Черное-то море сполитично къ Ташкенту! — возразилъ Петръ Иванычъ, причемъ лицо его приняло безсмысленное выраженіе, какъ у человка, который сболтнулъ нчто для самого себя непонятное.

— То-есть, какъ это «сполитично»? — освдомился я.

— Да что ты присталъ со своимъ съ Ташкентомъ? Больно мн нужно разбирать Ташкенты-то эти!

Я ждалъ, что Петръ Иванычъ что-нибудь спроситъ у меня, но онъ всталъ и ушелъ отъ меня, раздосадованный. Всего жилъ я у него мсяца два, а потомъ перешелъ къ другому крестьянину. Но Петръ Иванычъ заходилъ нердко и туда ко мн; когда же я совсмъ перебрался въ городъ, то на нкоторое время потерялъ его изъ виду.

Только уже въ середин зимы про него прошелъ слухъ. Знакомые крестьяне изъ той деревни разсказывали мн, что къ Петру Иванычу пришелъ-таки солдатъ, котораго онъ такъ боялся. Между ними тотчасъ же возникли ссоры, перемежающіяся боле или мене сильными драками; солдатъ требовалъ части имущества, а Петръ Иванычъ оттягивалъ раздлъ. Еще разъ я и самого его увидалъ.

Пришелъ онъ ко мн, какъ къ старому пріятелю, затмъ, чтобы я написалъ ему на брата прошеніе въ губернское правленіе о лишеніи его наслдства — этимъ способомъ онъ надялся совсмъ искоренить брата.

— Ты мн напиши просьбу въ губернское правленіе, чтобы солдата прекратить, — говорилъ мн Петръ Иванычъ, ршительно диктуя текстъ прошенія. — Покойный нашъ родятель, царство ему небесное, при смертномъ час проклялъ этога солдата и ничего изъ имущества ему не благословилъ… У меня свидтели есть, вс знаютъ, что родитель лишилъ солдата доли, потому и въ т поры онъ былъ супротивникомъ и пьяницей, — больно обижалъ родителя! Вотъ ты такъ и напиши: молъ, пьяница, котораго родитель проклялъ и приказалъ ничего ему не давать, потому много онъ нашего добра распустилъ… Пиши: молъ, свидтели есть, какъ родитель лишилъ его благословенія, а духовное завщаніе не усплъ сдлать.

— Извини, я прошенія не стану писать, — сказалъ я сухо.

— Отчего? — удивился Петръ Иванычъ.

— Да, признаюсь, ты поступаешь нехорошо. Какъ же теб не стыдно родного брата гнать?

— Солдата-то? Да вдь онъ въ разоръ меня разоритъ! Ну, и притомъ же проклялъ родитель…

— Какъ хочешь, но писать просьбы я теб не стану. Да и безполезно. Никто не повритъ тому, что ты разсказываешь.

— Неужели никто? — живо спросилъ Петръ Иванычъ.

— Конечно, никто не повритъ. Лучше брось все и выдли брата.

Петръ Иванычъ задумался.