Утро было глазом

Но, допустим, ему удалось научить их языку – что с того? Язык – это орудие притязания на мир. Вот и все. Я помню, как ты смеялась, когда я произносил санскритские звуки. «К чему эти вечные кха, бха, пха? Похоже на скрип повозки. Этим языком хорошо переговариваться, сидя на лошадях».

Я проснулся несколько дней назад, и мне показалось, будто я пробудился из одного сна в другой. От тебя пришло больше тысячи сообщений, прежде чем смотреть их, мне было необходимо прийти в себя.

Спрашивают ли камень о желании обратиться в песок, спрашивают ли раковины о чести стать морским дном? Мне всегда казалось, что, к чему бы я ни прикоснулся, из того исходит крик отчаяния, не слышный другим, но когда-нибудь кто-то услышит вопль тишины – и поймет глухоту мира. Поймет, что все вокруг создано смертью – от звезд до него самого. Первочеловек умер – и из его смерти зародились смерти других, и Вселенная стала раздуваться, как труп. Разбухший свет посреди черноватой требухи космоса.

Все-таки я полюбил созданную мной жизнь. Пускай без радости, пускай без надежды на то, что ей дано стать последней жизнью. Но это чувство тускнеет, как только я вспоминаю взгляд обезьяны, метнувшей камень в старпома, и этот взгляд накладывается на мысли об Иосафате: что если он не оправдает наших надежд, погубит себя на какой-нибудь планете попусту? Плечо к плечу, от волос пахнет первобытной, почти небытной свежестью. И ты указываешь на огромную зеленоватую звезду на небе и говоришь – ей скорее, чем мне: «Земля». А потом щуришься, целуешь меня в ребро ладони и шепчешь: «А вот та – мерцающая рядом с ней – Луна». Сплошные названия и имена без слов.

Указательным пальцем я снимаю пыль с подлокотников капитанского кресла, иду в столовую, кругом мрак, не работает даже аварийное освещение; только в столовой я хлопаю в ладоши, и зажигается тусклый, как мерцание Луны, свет. Смутно помню, что мы были здесь заперты, что здесь произошло то, что могло нас разлучить навеки, но память – вялая, она устала от разлуки. Я ем манные шарики, встающие колом в горле, чувствую, как что-то бьется о лодыжки, вздрагиваю, а потом понимаю, что это пылесос. Осторожно трогаю его пяткой и подвигаю к выходу. Здесь нет песка – не то что у нас дома. Корабль обрублен надвое, без отсеков с зародышами кажется, что двигатели заработали с другим, каким-то надрывистым, шумом.

Звук тревоги опасного сближения выводит меня из оцепенения. Корабль заметил спасательную капсулу, на которой тогда – сколько-то лет назад – бежал врач.

Когда манипулами я притянул ее к шлюзам, оказалось, что она пуста. Никаких следов – ни смерти, ни пропажи. Как будто капсула выстрелила случайно. А внутри нее – запотевшая – стояла камера сна, но и она была пуста. Так и представилось, как врач от отчаяния распахивает внутренний шлюз и выходит в открытый космос. Без скафандра. Со стекленеющими глазами, на которых не успевают показаться слезы.

Я часто вспоминаю его слова: «Не надейтесь вернуться, капитан, так будет легче». И вот – я возвращаюсь.

семнадцатая запись

Сюда закралась какая-то ошибка. Прошло одиннадцать лет, а не четыре десятилетия. Такого просто не может быть. Нет-нет-нет.

«Мне очень жаль, отец, она до последнего ждала тебя. И прождала бы еще годы».

Кто ты такой? Ты не мой сын! Ты можешь хоть тысячу раз назвать себя Иосафатом, но я-то знаю, что ты самозванец!

«Я вообще не понимаю, зачем последние годы я шлю тебе сообщения. До поступления в университет я думал, что мой отец – человек необыкновенный, после мне стало казаться, что он трус, а теперь я знаю, что ты просто был человеком, который очень хотел, но так и не смог вернуться домой».

Загибаю пальцы: год-другой-третий во сне, два с половиной года на орбите планеты, чье имя – десять славянских букв. Кричу на мостике: «Сколько прошло времени с начала полета?» И вкрадчивый голос над головой отвечает: «Одиннадцать лет. Восемь месяцев и пятнадцать…» «Хватит!»

Милая, вот видишь, твоей смерти нет, это всего лишь наложение отдельных сообщений, которые пришли от тебя и от сотрудников ЦУПа. Но тогда как объяснить несколько сотен сообщений, где ты говоришь, что уже десять лет не получала от меня известий? Такого быть не может. Мы восстановили со старпомом двигатели, мы сделали все от нас зависящее, и наш полет лишь на год превысил план. Хочешь, я снова спрошу у самописца, сколько времени прошло с начала полета? «Одиннадцать лет. Восемь месяцев…» «Я сказал: хватит!»

«Когда из-за помех, вызванных блазаром, мы перестали получать сообщения от тебя, я подумала, что это временно. Но я ошиблась. Это затянулось почти на тридцать лет. И все-таки… я рада, что ты погиб, исполняя свою мечту. Надеюсь, ты зародил там жизнь и исполнил свою жертву сполна. Жаль, что мне пришлось принести еще большую жертву, но и за нее я благодарна тебе».