Утро было глазом

Разве вы не видите, что это я? Это я – капитан, единственный выживший из экипажа и тысяч зародышей. Это я, создавший жизнь на планете, которая не имеет названия.

Это я, что был вечен, что был навсегда!

первая запись

В палате – хорошо. Когда я попросил открыть щиты, чтобы удостовериться, что я действительно прилетел домой, они согласились и улыбнулись про себя. Они сказали, что я должен прийти в себя, что мое путешествие затянулось. «Сорок лет?» И женщина в белом чепце, настолько красивая, что я не запомнил ее лица, звонко рассмеялась. «Что вы, капитан! Двенадцати лет не прошло, что вы себе вообразили?»

На следующий день пришел врач – дежурные вопросы, слова – как уменьшенные лошади, рвущиеся изо рта. Он спрашивал меня о самочувствии, о возрасте, а я отмахивался от него и твердил про себя: «А моя жена? Жена и сын?» Брови поднялись. «Они живы?» Палец скользнул по экрану. «Да, разумеется, живы». «Тогда почему они не здесь?» «Понимаете, капитан, когда несколько лет назад с вами пропала связь, мы еще надеялись на ваше возвращение, но с каждым годом эта надежда угасала».

Он ушел, а я так и не спросил его, почему тебя не предупредили. Ответ и мне самому был известен: «Вам нужно восстановить силы, капитан». И он бы протянул мне зеркало и сказал бы: «Смотрите!» Лунь и красные, мокрые глаза. Зубы – желтые и шаткие, в морщинах лба можно вырастить маленький сад.

Наутро пришла красивая женщина, и по опущенным глазам я понял, что ей неловко смотреть на меня. Спустя мгновенье она подняла их и попыталась загладить неловкость, смотрела твердо – глаза в глаза, коснулась рукой места выше локтя, откуда шла длинная игла. Металлический привкус во рту. Ворох салфетно-белого. Ничего-ничего, я понимаю, что выгляжу отталкивающе, что никто не хочет пугать ни тебя, ни Иосафата.

Почему им всем неловко рядом со мной, как будто они боятся сказать или сделать что-нибудь не так? Как будто можно меня чем-нибудь задеть – меня – восстановленного, находящегося на восстановлении? Запах нашатыря и поташа. В горле еда становится комковатой, жую – и глотать тяжело, а от движений челюсти запах палаты настырнее водворяется в ноздрях.

Женщина стригла мне ногти. Концы летели в стороны, и лишь один – черный – упал ровно в судно, лег серпом поперек хромированного алюминия. «Нельзя вам в таком виде показываться перед женой, а тем более сыном». «Вы видели их?» Взгляд уходит к красному песку. Сегодня снова обещали бурю. «Почему вы ничего не говорите о них?» «Еще слишком рано, капитан».

Когда я выйду отсюда, мы обязательно сходим к ней в гости, у нее есть единокровная сестра возраста Иосафата.

Я думал, он будет гордиться мной, а теперь мне кажется, ему станет неловко от того, что его отец вернулся, хотя и создал целый мир. «Папа, а что ты почувствовал, когда зародил жизнь?» Я не найдусь, что ему ответить. Ничего. Ровным счетом. Легкое разочарование – как после близости с женщиной, но без мокроты и теплоты.

На другой день она сидела в кресле у окна. «Капитан, вы так и не научились понимать песок за окном?» Что она этим хотела сказать? Почему она задерживается в палате дольше положенного? А вечером она включила мне колыбельную: «За печкою поет сверчок, угомонись, не плачь, сынок…» Руки расправляют выпуклые гребни на простыне, непривычно чувствовать пальцы, оканчивающиеся мякотью, а не ногтями. В переносице становится горько, щеки горят, и когда я пытаюсь указательным и большим пальцами потереть закрытые веки, ладонь задевает нос – и хрящик громко хрустит в тишине.

Я не спросил, что они сделали с трупом инженера. Надо было сказать им, чтобы они больше никого не восстанавливали из него.

Колыбельная обрывается, и я вижу мир преображенным – таким, каким он предстал мне в последние дни до моего вылета. Запахи, несмотря на больничный дух, здесь полнее, цвета – ярче, мне даже стоять здесь удобнее, чем на корабле со включенными датчиками силы тяжести. Правда, теперь мне совсем не хочется вставать.

На следующий день я спросил ее: «Я кажусь вам очень старым?» «Вы многое пережили». И лучше бы она ограничилась одним слогом – «да». Тошно от колыбельной, тошно от чужого голоса, поющего ее. Почему они не пускают тебя ко мне? Говорят, чтобы я записывал сообщения подобным образом – точно на корабле. Но я ведь дома! – взглянуть на тебя хотя бы на мгновение, ведь ты находишься от меня через несколько блоков и наверняка уже знаешь о моем возвращении.

Гроздья неба выцвели, закат виден из-под раздвинутых щитов, и в розовом небе синькой зажигается охровый солнечный глаз. Глаз, который никому не мигает. В сумерках сидит молчаливая женщина: белый чепчик, классическая красота и венерино косоглазие. А я ощущаю полноту, потому что знаю – это ты прощаешься со мной солнцем, ты мне желаешь покойного сна.

Ты – жизнь, ты – первослово. Любовь уплотнилась за эти годы в сердечную мышцу. И только теперь я понял, что люблю тебя больше мира, который был создан мной и погружен во тьму безымянности.

Врач пришел ко мне сегодня с дежурным лицом, на этот раз безвопросным. Лишь под конец он спросил медсестру о питании.