Утро было глазом

Так странно. Смотрю и пересматриваю твои сообщения, слушаю, как ты желаешь мне спокойного сна, подзываешь Иосафата – и он подбегает на своих кривых ножках, ты подхватываешь его под мышки, кружишь по отсеку и говоришь: «Пожелай папе хорошего сна! Когда он вернется, ты будешь уже большой». Смотрю на тебя, закрываю глаза, прикасаюсь руками к образу, вхожу пальцами в экран, изображение корежится, отвожу руку – собирается воедино; ты еще ничего не знаешь о произошедшем на борту и узнаешь лишь спустя полгода.

Помнишь, как я признался тебе в любви? Еще тогда – на курсах – на твоем сочинении под оценкой я написал на санскрите: Ты взглянула на меня светлыми глазами, убрала кóлос волос со лба и спросила: «Что это значит?» «Переведите, если у вас будет желание». «Но здесь же совсем ничего не понятно». «Постарайтесь». «Знаете, иногда мне радостно от того, что остался один лишь русский язык».

На следующее занятие ты не пришла, на последующие – тоже. А потом меня отозвали из университета в ЦУП. Когда спустя несколько месяцев я повстречал тебя в переходе, ты напрямик сказала мне: «Я оценила вашу шутку. Только ваше чувство юмора уступает вашему уму». «Это была не шутка». «Тогда что же» «Правда». И мы стали ссориться – первый раз в жизни.

Я хотел сделать жертву из нашей любви, хотел через жертву зародить новый мир, понимала ли ты меня? Вполне. Терзалась ли ты? Конечно. А теперь, когда я тебе скажу о том, что случилось после того, как мы обнаружили тело инженера в машинном отделении, ты вряд ли захочешь меня понять. Что бы выбрала ты: видеть меня обесславленным, почти стариком, или трупом, исполнившим свое предназначение?

В корабле тихо, в корабле раздается только приглушенный гул двигателей – оставшихся двигателей.

Я все сказал, не спрашивай меня, как получилось так, что обратная дорога домой займет тридцать лет, а дорога после исполнения задания – пятьдесят лет.

Не слушай меня. Старпом смотрит на это дело спокойно, говорит, что стержни можно оживить, что, стоит засучить рукава, как мы всего лишь на год-другой отобьемся от графика. И возможно, через двенадцать лет мы обнимемся и… Нет ничего в душе. Хочется верить в лучшее, но головой понимаю, что надежда – почти всегда отсроченная ложь. Мы говорим смерти: только не сейчас, почему я? И стараемся указать на ближнего, но ближний ускользает, как ночная тень. И смерть забирает нас. То, что было мной, уже умирало однажды, бояться ли мне новой смерти, когда я знаю, что и тогда, в эпоху лошадей и городов с коринфскими колоннами, я уже любил тебя? Твам кавайами. Произнеси это про себя. И надейся на лучшее.

Первым делом нужно было убрать тело: я предложил использовать его вместо удобрений в саду. Возражений не было. Врач попросил проголосовать о продолжении пути.

– Вы извините меня, капитан, но лучше наверняка вернуться домой живым, чем не вернуться и сгинуть на чертовой планете, чье название здесь никто не назовет.

Вступился старпом.

– Ну, если мы переставим стержни из вспомогательного блока с зародышами и редкими видами, то нам удастся перезапустить движки – и тогда…

– И тогда дело не выгорит, потому что большая часть зародышей погибнет, потому что нам придется избавиться от техники, от воздушных подушек.

– Это необязательно.

– Дорогой мой! Кто-то из нас двоих все равно будет стариться без камеры сна. Хотите тянуть жребий?

Молчание. И только в перепонках раздается гул от двигателей – оставшихся двигателей.

– Мы можем меняться.

– Очень благородно с вашей стороны, капитан. Только где гарантии того, что в одиночестве у вас, да, у вас, не помрачится рассудок? Шарики за ролики не зайдут, когда вы будете бежать по беговой дорожке по обожаемым развалинам?

– Это к делу не относится.

– Тогда что относится? Что этот несчастный сбрендил?

Старпом снова вступил:

– Отчасти по вашей вине.

– Правых и виноватых здесь нет. Просто мне кажется, что восстановленные патологически неспособны совершать разумные поступки: бремя прошлой жизни давит.

Умный человек, страдающий – и вместе с тем неприятный своим отношением к страданию. Иной бы на его месте замкнулся в себе, а он – нет, так и казалось, что его переполняет какой-то восторг презрения, будто он намеренно растравляет то, что у него осталось на месте души.

На следующий день повторилось то же самое. Врач говорил о том, что перемещать стержни опасно, что мы погубим корабль, а жизнь на планету все равно не принесем, что, даже если жизнь зародится, она не будет стоить того, чтобы претерпевать страдания.

– Так что же вы предлагаете?

– Повернуть вспять.

На том и разошлись, а наутро, если можно здесь говорить об утрах, старпом пришел ко мне и сказал, что спасательная капсула отчалила от корабля час назад и что одна спальная камера пропала вместе с врачом.

– Будем нагонять его, капитан?

– Какой толк? Пускай спит, пока его кто-нибудь не обнаружит.

Даже глупость мне казалась простительнее малодушия, даже глупость.

двенадцатая запись