Утро было глазом

Я проснулся и долго не мог прийти в себя. Вспомнилась оставленная позади внешняя станция, запустение на ней, и недоброе предчувствие заступило на место пробудившегося сознания, как будто оно было не во мне, а напялило меня как скафандр и ходило по отсеку, приговаривая: «Вы не долетите, не долетите. А если долетите, то не вернетесь обратно!»

И отчего такое снится, не понимаю? Отчего, скажи, действительность вне меня и внутри меня не совпадает, как бы я ни стремился к искренности? Стыдно, гадко, взбалмошно от этих снов – особенно теперь, когда через неделю – ровно в годовщину… я впаду в долгий сон – длиною в год.

Последние месяцы перед родами ты стала суеверной, избегала узлов и порогов, отключила повсюду зеркала и даже перенастроила пылесос так, чтобы он оставлял пыль на переборках и плинтусах, прилегающих к кровати.

«Господи, лишь бы роды прошли хорошо, Господи, пожалуйста. Яви хоть теперь. Хоть передел. Хоть граница. Ты, Которого не было, нет и не будет, пожалуйста».

Впервые в жизни ты молилась.

Молитва помогла, роды прошли легко, но сын… наш сын…

восьмая запись

Я делаю это сообщение сегодня, потому что завтра я усну на год.

Никогда не забуду, как тогда – после ребенка – я стоял над тобой, тряс за плечи и пытался выяснить, что именно ты выпила, что, что? Опорожненная банка застряла в отверстии замершего пылесоса. Пот льет ливмя, щиты раскрыты, песок неволится за окном, в углу пищит пылесос, а ты хрипишь и смотришь на меня с улыбкой. И тогда я вспомнил, что я где-то уже видел эту улыбку: то ли во сне, то ли в хронике о воскресении.

После медотсека я перестал злиться на тебя. Сиреневые жилы на шее, на щеках – маки, что-то безучастно-растерянное во всем облике, а на руках появились родинки. Ты стала чаще зябнуть, щуриться: гусиная кожица топорщила редкие, белые волоски на предлокотье. Я тогда смотрел на них и хотел усвоить их полностью, включить в свою память навеки, потому что уже тогда знал, что полечу рождать новую жизнь.

«Вселенная – это тоже язык». Ты так любила это повторять, что мне хотелось крикнуть: «Без нас вселенная – это бормотание!» Выкинуть прочь фуражку, выбежать за пределы купола, метнуть камень в вышку – да господи, что угодно, лишь бы избавиться от наваждения любви к тебе. Доходило до того, что я ревновал тебя к отцу, ревновал к несуществующему чувству к матери, ревновал на тысячу лет вперед.

Лучше не думать о тебе. Возможно, эти слова причинят тебе боль, но лучше ими оскорбить тебя, чем разбередить твою душу. Все, что я делаю, я делаю ради нас. Здесь – я капитан, который заснет завтра последним, капитан, который должен найти подход к каждому из подчиненных, потому что всем страшно и никто не хочет выказывать свой страх. Разве что старпом. Вчера он отвел меня в сторону в столовом отделении, жарко задышал в ухо, а когда дождался, что инженер и врач вышли первыми, сказал: «Вы уверены, что эти ребята не зарубят на корню нашу задачу? Больно они спелись». Я кивнул. А он держит меня за пуговицу, крутит изо всей силы, не слыша, как рвутся нитки. «Знаете, капитан, я боюсь, что эти ребята что-нибудь наделают с грузом. Мы-то с вами хотим стать богами, а они явно не в восторге от происходящего. У одного жена причитает, другой – свихнулся от множества полетов. Понимаете, капитан? Я не трус, но, черт, это не значит, что я должен геройствовать попусту». Я успокоил его и снова стал думать о том, отчего мы все ниже и ниже опускаемся в вырождение, ведь предыдущее поколение было лучше нас, хотя на его совести и лежит неудачное воскрешение Земли.

Целый год. В голове не укладывается. Мальчиком я заболел и несколько месяцев пролежал в палате с видом на овраг, который спустя несколько лет был накрыт куполом. И тогда я задавал себе вопросы, на которые и сейчас не могу найти ответы: кто я? Зачем я? И главное – почему я должен быть собой? Однажды, выйдя в коридор, я увидел, как служащие везли тело старика из соседней палаты. Накануне он угощал меня невкусными конфетами, я до сих пор икал резким, ненастоящим привкусом, а он – умер. После этого на протяжении нескольких лет он снился мне, так что под конец я не мог сказать, действительно ли этот старик был или я убедил себя в том, что он существует только потому, что видел его во сне много раз. Я способен вообразить привкус конфет до сих пор, но я не уверен в его бытии. Что это значит? Лишь то, что он никогда не умирал, даже если рождался, и не рождался, если действительно умер. Понимаешь меня?

Милая. Единственная и вневременная. Перед вылетом я оставил свой материал в цеху для производства детей. Обыкновенная процедура для тех, кто улетает и может не вернуться. Не хочу, чтобы этим завершалась моя запись. Просто знай, что если ты захочешь, то… объединение материалов не возбраняется. Просто знай. Номер пробы находится в верхнем прикроватном ящике, в шкатулке, на крышке которой изображены пинии и полуразрушенный портик. Если же нет, то этот гомункул пойдет по разряду восстановленных – вслед за своим отцом. Милая!..

девятая запись