Утро было глазом

Прошло полгода. Последнее сообщение могло еще до тебя не дойти. Но ведь оно дошло, не правда ли? Я раскаиваюсь в том, что набрал его, потому что с тех пор наше положение улучшилось. Мы выгадали несколько десятилетий.

Раз двадцать пересматривал сообщение, на котором Иосафат говорит: «Па-па, па-па», – по-птичьи наклоняя голову, торжественно бессознательно, с усилием и апломбом, и это слово – единственное, что разрывает коросту молчания вокруг меня. Па-па. Па-па. Вот мой сын, вот моя женщина. И ничего больше не надо, не надо никаких сложностей с двигателями, с экипажем, с зарождением новой жизни, которая ничем не будет отличаться от жизни старой. Страдание и смерть – и в смерти рождение – и так до тех пор, пока новый человек снова не научится воскрешать себе подобных и, быть может, ему удастся воскресить не только родные ему миры, но и наш незнакомый мир, к тому времени уже угасший? И он посмотрит на нас, своих создателей, спросит: «Кто меня создал?» И я выйду вперед из шеренги восстановленных. И он взглянет мне в глаза – и рассмеется. И я рассмеюсь ему в ответ. И он скажет: «Мы не просто научились воскрешать, мы научились вдыхать вечную жизнь в наши тела. Пусть ты, и твой сын, и жена твоя, и потомки ваши – первыми станут вечными». Па-па. Па-па!

Быть может, и я лечу создавать не новую жизнь, а лишь воскрешать прежнюю? Кто поручится в том, что мир не живет повторением самого себя на протяжении мириад лет?

Как-то я спросил старпома о том, что он помнит о прошлой жизни.

– Пахло землей, потом – дождем, меня кто-то пеленал, а затем появился железный привкус во рту. Помню косцов, шедших по краю желтого поля, бултыхание молока в перевернутой бутылке, ржаной хлеб, звук качелей и несмазанных колес телеги, а потом – пыль на губах, в зубах – песчинки. На яйцах, знаете, птичьих, налипшие бугорки, в них – растребушенные перья, под ноготь набивается грязь, когда я пытаюсь ее счистить. Ожог. Пальцу жарко даже в воде. Сую его в рот, слюнявлю – он блестит на солнце, слюна как кипень. Жесткие волосы на голове, пальцы гладят желваки, забираются в уголки глаз, выковыривают бель… Продолжать?

– Странно, мне совсем не снились ощущения, больше – огромный древний город с лесом колонн.

– Это потому, что я умер в детстве.

– Откуда вы знаете?

Он помолчал и немного погодя продолжил:

– Может быть, мы вовсе не должны существовать. Сложность приняла жизнь, сложность распалась. И все – большего мы не вправе требовать от материи. Так нет же, нас насильно восстановили и отправили создавать другую сложность.

– Вы говорите, как врач.

– Он-то безбожник. Тот еще. А я говорю с признанием верховенства чего-то высшего над нами. Вы знаете, что такое предел Хейфлика?

– Сейчас припомню.

– Не старайтесь: это естественный предел ограничения деления клеток. Так вот, если предел, обусловливающий вырождение, существует у столь малого вещества, то тем более этот предел должен существовать у отдельных видов, в том числе человека, понимаете меня? Вырождение не противоположно прогрессу, прогресс – это нечто сопричастное вырождению. Поэтому мы обречены год от года увеличивать число восстановленных и отказываться от живорождения.

Он снова прервался и неожиданно сказал:

– Знаете, иногда мне кажется, что наш новый мир будет лучше тысяч других.

Твоего отца тоже заботило продление жизни. Ты теперь часто говоришь о нем: «Он так полюбил Иосафата, он такой заботливый дедушка». А я вспоминаю, как он выставил меня за дверь, когда я объявил ему, что буду жить с его дочерью. Я возвращался в наш отсек и давал запоздалые, в сущности уже бесполезные, ответы на его вопросы, чтобы как можно больнее задеть его. Впоследствии мы сошлись с ним – благодаря твоей твердости, но меня никогда не покидало ощущение, что он смотрит на меня как на одну из своих подопытных мышей. Он любил рассказывать о биологическом бессмертии гидр, говорил, что стоит ему еще чуть-чуть продвинуться в своих исследованиях, как человек станет вечным, и тогда восстановленные не понадобятся, не понадобится бессмысленного воскресения и зарождения новых миров – все остановится.

Его гидры были похожи на пни с ветлами. Он всех нас хотел обратить в гидр. Никто не выживал после его исследований, а если выживали, то они были настолько же разумны, что и гидры. Эти восстановленные шли по отдельному разряду – по разряду всегда-воскрешаемых, слишком уж накладно было растить кроликов на убой, когда можно было провести небольшое воскресение. А затем частный Судный день. И если материал дозволял, то и небольшую Судную неделю.

Мне тяжело от твоего молчания. Да, я исправно хожу по беговой дорожке, но дойти до горы не могу, как я ни старался переписать заданные условия. Да, я каждый день посещаю сад и дышу настоящим воздухом. И да, я уже начинаю сходить с ума в ожидании твоего ответа на предыдущие сообщения. Я знаю, что ты меня поймешь, а если не захочешь, за тебя поймет любовь, потому что по-иному нельзя, потому что мы будем вместе – даже вопреки нам самим.

Спустя одиннадцать лет, три месяца, пять дней и тринадцать часов…

тринадцатая запись