Утро было глазом

Живущие теперь родятся через отцов своих, либо берут остаточный материал, но не воскрешают его, а родят заново. И считается, что, даже пройдя смерть, восстановленные обязаны помнить то, что никто не помнит. В них живет искупление за прошлые жизни, и единственный способ преодолеть его – сделаться жертвой для новых жертв.

Когда ты узнала, что меня восстановили, ты стала спать в другом отделении, днями напролет смотрела в экран, в нем желтый попугай древовидным, мшистым клювом стучал по стволам, а затем кричал: «Ар-ра знает, что такое бо-о-о-ль».

Однажды я проснулся среди ночи от странных звуков, хотел было хлопнуть в ладоши или сказать слово «свет», как понял – это ты поешь колыбельную. И слезы снова подступили к глазам, и я знал, что ты за все меня прощаешь, что ты – безмолвная мать, потерянная и вновь обретенная. И мне казалось, что эта жизнь – единственная и вечная и что никуда не нужно лететь.

Наутро ты сказала мне, что ты беременна.

шестая запись

Смотрю на заклепку, с нее слезла краска, пытаюсь в облезшем металле нащупать взглядом твой профиль. Мне почти это удается, как меня отвлекает врач.

– Вот, капитан, пристыкуемся и отдохнем, а дальше – в долгий сон без сновидений.

– Что вам нужно?

– Вы спрашиваете, что нужно мне, а я спрошу вас – зачем вы летите туда, когда знаете, что тот мир будет хуже нашего, что вместо жизни вы создаете страдание?

– Потому что я верю, что когда-нибудь все обратится в нас – и мы станем всем.

И снова архаическая улыбка: страшная, словно в ней еще не разделены радость и злорадство, умиление и вожделение, смех и издевка. Он пугает меня, милая, пугает таким же неразделенным страхом.

Вошел инженер с уставным докладом. Врач подмигнул ему, уходя.

– Что вы думаете?

– О чем, капитан?

– Вам ничего не кажется странным в поведении корабельного врача?

– Это свойство подобных людей… вдруг у него кто-нибудь остался там… я понимаю, что, в отличие от нас, его никто не заставлял… Но. У меня осталась дома жена, капитан, и я хотел бы застать ее в живых по возвращении. В живых, большего я не прошу.

– Хорошо. Шлюзы?

– Все в порядке.

Мне досадно, что он рассказал мне о своей жене, как будто почувствовал, что со мной можно быть неоплатно искренним. Я кажусь себе двойником своего умершего оригинала, а он вдруг представился мне моим двойником – двойником двойника. У воскрешенных не было возможности выжить и нескольких месяцев, у восстановленных, казалось бы, нет оснований жаловаться, но те помнили себя, а я ничего не помню. Вглядываюсь в себя и дальше любви к тебе ничего не вижу, быть может, так и должно быть? Тьма души и тьма звезд. Две тьмы сходятся меж собой – и образуется свет.

«Как мы его назовем?» «Рагула!» «Что за глупости? Неужели нельзя придумать что-нибудь роднее?» «Но мы ведь не знаем, кто родится: девочка или мальчик». «Конечно мальчик, как же иначе?» Я улыбаюсь, кладу руки на твой живот и, хотя еще слишком рано, кажется, я чувствую под пальцами движение.

– Ну и мерзость же запустения здесь, капитан! Сразу становится ясно, отчего мы так поспешно насаждаем по Вселенной жизнь.

Включилась подстанция. Журчание надрывистого света над головой, издыхание средней лампы в коридоре. Воздух – спертый, металлический. Двери в каюты заварены, одна дверь раскрыта, на стенах надписи: «Братья, удачи! Мы возвратимся! Передайте приветы М…» Год стерся или не был указан изначально, и где теперь эти люди?

– Знаете, – вступился старпом, – существует негласное правило, чтобы оставлять на перевалочных станциях припасы, по мелочи. Так что, капитан?

– Конечно, идите.

Ходкая поступь тяжеловоза. Врач с усмешкой оглянулся на него и подмигнул мне.

– Вы не ответили на мой вопрос о смысле, капитан.

– Что вы хотите от меня услышать, что нас недостаточно для воспроизводства населения? Достаточно. И более того, мы везде, как вы выразились, насаждаем жизнь.

Врач посмотрел себе под ноги: белая окантовка по подошве. Мигание света над головой.

– Так-то оно так, только я за последнюю сотню лет слыхом не слыхивал о том, чтобы женщины рожали естественным образом, знаете ли, через чрево. А это верный путь в никуда.

«Почему ты ничего не сказала отцу? Ты боишься, что он…» «Теперь я боюсь за единственное создание во мне, больше меня ничто не волнует». «Но это редкость…» «О чем ты говоришь? Я беременна, Иосафат! Это чудо, а мы его творцы!» В то время мне казалось, что беременность помутнила твой ум. Помню, как застал тебя за тем, как ты жевала песок и сплевывала со стуком песчинки в алюминиевую чашку, стоявшую на столе. На экране кто-то рассказывал о пеленании. Я поцеловал тебя в щеку и ощутил в уголке рта заеду – ты запротивилась, а я получал какое-то странное удовольствие, целуя шершавое место на твоем лице.