Утро было глазом

Встреча с отцом прошла холодно, мать Алексея умерла, когда он учился в университете: утонула после того, как лодка с его родителями перевернулась на «их озере». Отец выплыл, по рассказам, бегал по песчаному берегу до ночи, а мать цепами вытащили спасатели на следующее утро. Спустя год отец женился на новой женщине – Алексей видел ее всего пару раз вживую, родил сына – ему единокровного брата, которого он каждый год поздравлял с днем рождения, по звонку отца накануне, и никогда больше не заговаривал с ним о матери. Алексей осуждал отца за малодушие и себя осуждал за то, что смеет осуждать отца, но иначе он не мог.

– Совсем плоха, совсем плоха, – качал головой маленький сухой человек с глазами как стеклянная тара и щеточкой под носом вроде той, что расчищают стекла машин от снега, – сегодня уже не пускают, но завтра с утра сходи к ней. Может быть, и воспрянет. Дух в теле питает радость. Но и радость-то ведь питает дух.

В прихожей зашелестела тень мачехи, заголосил единокровный брат в спальне. Отец обмяк и заговорил:

– Семья – это самое важное в жизни. Аглая Николаевна очень полюбила твоего брата и все сокрушалась, что ты его не любишь. Под конец совсем стала сдавать, умом тронулась.

И он протянул сыну длинные ключи от квартиры бабушки, объяснил, что места у них немного, да и ему самому будет проще остановиться в пустующем доме. Во тьме отметились пухлые женские руки, обрубленные у локтей, мелькнули глаза семилетнего ребенка, и из прихожей послышались слабо выговариваемые строки: «…словно терем расписной…» Алексей поймал себя на отвращении и к стихам, против которых он решительно ничего не имел, и к брату, который картавил. Ему вдруг представилось, что мачеха намеренно заставила брата к приезду Алексея выучивать стихи, как будто она смотрела вперед на десяток лет, ожидала, что Алексей – тогда вконец устроившийся, вросший в московскую жизнь – не обделит заботой брата, что останется без отца-кормильца.

Бабушка жила через несколько домов от отца, нужно было миновать двор, поросший акацией, ранетой и боярышником, дорожки его были засыпаны желтой березовой и тополиной листвой и смачно хлюпали под ногами. Дождь сек лужи, скашивал бока окрестных домов, тоскливо бил по сидениям качелей, и в перепонках громко отдавались колеса чемодана, мерно шедшего по выщербленному асфальту.

Алексей распахнул подъездные двери, поежился, поднялся на третий этаж и остановился перед дверью, не в силах подобрать верные ключи в связке. Изнутри послышался резкий топот шагов. Быть не может. Бабушка в больнице ведь, неужели ее выписали? Или ему чудится? И-ли во-ры? – подумалось ему на выдохе, и вдруг дверь отворилась.

В прихожей стояла девушка – на вид лет двадцати – с огненно-рыжими, в отсвете светильника рябиновыми, волосами, уложенными топорно, с длинной, по самые брови, челкой, и вопросительно откусывала яблоко. Алексей заметил еще густо-зеленый шерстяной свитер, обнаживший на плече черную бретельку, серо-синие суженные на голенях брюки.

– Здравствуйте, а вы… к кому?

Первая мысль: «Черт, почему не он задает этот вопрос?» Вторая мысль: «Предприимчивый отец сдал на время квартиру этой девушке».

– Я… я…

И он не смог ничего ответить, как будто двойник из умершего города и он – стали одним лицом, и это лицо – непременно каменное – никак не могло совладать ни с чувствами своими, ни с говорением.

– Хотите яблоко? – спросила девушка, пожала плечами, поправила перекошенный свитер и, отвернувшись, пошла из прихожей прочь.

Насилу Алексей затащил чемодан за собой, ткнулся в один угол, в другой, заглянул в кладовку.

– Вы меня ищете? – донесся голос из зала, в темноте, подобрав под себя ноги, девушка сидела напротив белого прямоугольника экранного света, покалеченное яблоко лежало между ручкой дивана и подлокотником кресла.

– А вы, собственно, кто? – спросил Алексей.

– А вы, собственно, сами не ответили на этот вопрос. Хотите, догадаюсь? Вы Алексей. Внук Аглаи Николаевны из Москвы. Один – ноль в мою пользу.

И он, пораженный ее непосредственностью, невозможностью выразить свое восхищение тем, что ожидал встретить смерть и запустение, вдруг встретил что-то детское и дерзкое, что было в этой девушке, хотя при других обстоятельствах он не обратил бы на нее внимания – кого удивишь правильными чертами лица? – стоял перед ней растерянно. Его захватили одновременно нелепость и надмирность происходящего: дурацкий вопрос, яблоко «фуджи» во множественных покусах, лежавшее на диване, мрак комнат, темно-терракотовые волосы – и сама его память, казалось, уподобляла сидящую перед ним девушку не плоти, но ожившей танагрской статуэтке. Он был искусствоведом, а перед ним сидел образчик не женской красоты, а красоты вообще, и он был ее первооткрывателем. И чувство собственничества, предвкушение обладания красивым предметом, и слезы, которые он готов был подавлять в себе, потому что знал, что она еще не его, вдруг соединились в нем с тоской о том, каким он сам был, когда уезжал из города.