Утро было глазом

Он смутился и предложил ей перейти на «ты», как-то замял ответ на вопрос и вдруг спросил, почему она одна на пароходе.

– И все-таки ты ничего не знаешь о любви, Алексей. Два – ноль в мою пользу.

Это был как будто упрек, но, выговаривая его, Лера лукаво щурилась и улыбалась, и сбитый с толку Алексей, пытавшийся соотнести странное выражение «два – ноль» с ночью их знакомства, вдруг вспомнил смерть бабушки, ее желтое тело с трупными пятнами на плечах и прядь седых волос, зажатую крышкой гроба, и воспоминания эти смешались с холодной точеностью тела Леры Вулан, ее разжатым горячим ртом, который никак не хотел обхватывать его палец, – и ему стало страшно за себя, за свою память от этого смешения.

– Смотри! Вон трубы! Вон наш город! – закричала девушка.

И действительно, теплоход дошел до нового моста, миновал его широкие пролеты и фермы, правым боком обратился к «их городу» и, выхаркивая жидкий дым, едва поднимавшийся над водой, повернул обратно к неродному им обоим университетскому городу. Алексей хотел было поделиться с ней чувством обособленности жителей «их города» от окружающего их пространства, их необязательности и обреченности, историческим сипением спички, которая вот-вот погаснет, но вместо этого он обнял ее, потому что увидел, что ей стало холодно: она предупредительно дернулась, но руку убрать с плеча не попросила.

Спустя полчаса ветер утихомирился, наступил штиль, солнце вяло плавилось на юго-западе, огненным мечом легло плашмя вдоль реки, – и вода осветилась, – и показалось, что стало теплее – от одного взгляда на сияющую воду; и сосны пооранжевели, приобрели какую-то землистую устойчивость, роковую недвижность, а хвоя виднелась с теплохода настолько отчетливо, что возбуждала во рту желание кресс-салата или петрушки.

Потом – в закате – они гуляли по городу, пили разведенную, порошистую медовуху, затем Алексей взял бутылку гранатового вина, обернул ее бумажным шуршащим пакетом, и, прикладываясь по очереди к горлу, они шли по набережной. В порыве умиления – она ведь такая юная и учится в мединституте – он подхватил Леру и посадил на пони с розовой попоной; смотрительница – угрюмая женщина под пятьдесят – улыбнулась, обратила к Алексею пятерню и коротко сказала: «Двухсотка», – и Лера – вне себя от счастья – каталась на пони, а потом, застигнутая чувством жалости к нему, кормила вареной кукурузой, которую тут же в палатке купил Алексей, и дула с нежностью на дымящийся початок, и из руки в руку, спустив рукава до ладоней, перекидывала его.

Звенели трамваи, фонари сиренево зажигались над головой, искры выбивало из токоприемника, желтые такси обросли ржавчиной и охрой, в парках листва посинела, и они сидели в бистро, ели манты и чебуреки размером с ее ладонь (их здесь называли чебурята) и говорили о будущем, которое так и останется для них разговором о счастье, чём-то щемящем и томно-страстном, что так приятно будет вспоминать в старости, – оттеняя этими воспоминаниями мысли о скорой смерти и теша себя мнимой надеждой, что жизнь могла тогда пойти по-иному, как будто вообще эта жизнь может идти по-иному.

Она проводила его до гостиницы, и только он хотел предложить через приложение заказать ей машину, она решительно взяла его руку и повела в вестибюль. Тяжелые ключи с брелоком вроде уменьшенных тетраподов, которые они видели сегодня в речпорту по краям волнореза, медленное свечение кнопок лифта – отсутствие третьего этажа на наборе – отчего так? «Неужели что-то сейчас произойдет, а как же свадьба?» – Алексей вдруг вспомнил о нравственности, что-то запротивилось в нем неминуемому, но тем слаще – до дрожи – было сжимать ее маленькую руку, смотреть на рыжую челку, в пронзительные – как сентябрьское небо – глаза, склоняться над ухом, шептать ей о том, какая она вся воскресно-осенняя.