Утро было глазом

С улицы в окна бился бронзовый фонарный свет, лиловым венцом дрожал на ресницах образ девушки, державшей на коленях ноутбук, и Алексей, распаленный необладанием ею, рассказывал ей – вне себя от памяти, позабыв, что здесь жила нянчившая его бабушка, – о том, что он заместитель директора департамента в Москве, что целый год он преподает гражданское право в университете, что ей нет равных, что это случайность, что он повстречал ее здесь, когда она пришла поливать бабушкины метровые голые розы, что, может быть, айда отсюда, бросить учебу в мединституте и попробовать себя в Москве, Лера? И волосы ее горели, и город охрово умирал за окном, теряя осенние листья, скрученные, как виргинский табак, и за стеной дребезжал смеситель, в трубах бурлила вода, и при выключенном свете казалось, что так и должно быть. Так, а не иначе. И никакой бабушки в помине нет, и двенадцати лет не проходило, и вообще она его жена, и они во тьме отмечают годовщину свадьбы, а не зажигают свет потому, что им не хочется прерывать это таинство, это упивание самими собой, своим миром, который превосходит, хотя их только двое, городской мир за окном, теряющий по тысяче жителей в год, врастающий медленно, но верно в реликтовый бор, из которого он был вызван к жизни семьдесят лет назад жителями другой, еще более странной страны.

Лера включила музыку, изможденный женский голос пел о «расстегнутой ширинке» и «катящемся по полу сердце».

– Так ты все розы полила, Лера?

– Тсс… – сказала она и взяла его за руку.

Соединение рук, скрещение пальцев, испарина на ладонях, глубокое дыхание, и он уже ощущает ее ключицы, словно корни сосен, чувствует губами ее маленькие, засахаренные соски, неполную грудь, тело, которое можно охватить одной рукой, поднимает ей рыжую челку: показывается высокий лоб, хочет что-то прошептать на ухо, но ничего не идет на язык, и он соединяется с ее языком, и Алексей думает: «Как хорошо, что играет музыка, как хорошо, что ничего не нужно говорить!» – и они целуются неистово, и руками он обхватывает ей бедра и думает: «Какие они узкие, она совсем девочка», – и руки дальше и ниже спускаются. На ощупь она бесконечная, на ощупь ее не обхватить и целым днем, и желание касаться ее вдруг обращает его в слепца, и он тянется к мочкам ее ушей, но уши ее затворены, слух затворен, она лежит в штанах, раздвинув ноги, постанывает, не тянется к нему, к тому, что у него внизу, – и он решает взяться за нее по-новому, дергается – и пяткой задевает яблоко, зажатое между ручками кресла и дивана, и с поражающим грохотом оно падает вниз. Лера распахивает глаза, смотрит на него, как на чужого, да он и есть ей чужой, и вдруг говорит: «Сегодня нельзя». И они продолжают целоваться, и он вгрызается ей в шею и пальцами проводит по ее мокрым губам, без настойчивости, и только с третьего раза она слегка покусывает его указательный палец, и Алексей самозабвенно произносит про себя бессмысленное: «Она чиста, боже мой, она чиста». Потом он поднимает ее – с задранным свитером и расстегнутым бюстгальтером; он вдруг думает, что не видел, какая у нее грудь, и не хочет этого видеть, она просит помочь ей застегнуть бюстгальтер, прикасается растопыренной рукой к его каменному лицу, которое уже не его лицо, но его реликтового двойника, вросшего в бор, и долго-долго гладит его по щекам.

Потом они снова целовались до самого пепельного утра, пока в сумерках ему не позвонил отец и не сказал, что бабушка ночью умерла в больнице, стеклянные глаза и усы-щетка всхлипнули; «Не дождалась!» – выдохнул он. И Алексей испытал не горе, но чувство возвращения к себе, взглянул в остро-голубые глаза Лере и повторил вслух, что бабушка умерла.

Она отпрянула от него, собралась взмокшей птицей; из обрывков ночных разговоров между поцелуями вспомнилось, как она говорила, что намеренно морщила в детстве нос, чтобы он стал с горбинкой, и вдруг, как тяжелое похмелье, наступило отрезвление чувств. Застигнутый смертью, Алексей смотрел на предметы в квартире бабушки в сером утреннем свете и удивлялся тому, насколько же она любила пошлые образы искусственных животных: то пары котят на подушках, то плюшевой нерпы на комоде, а то гипсового дворового пса, стоявшего у ее кровати. Возврат к детству? Или подготовка к отходу в рай? Рай с плюшевыми нерпами и гипсовыми дворнягами. И здесь, посреди квартиры, в которой живой больше никогда не окажется его бабушка, – не замечая ее соседки – Леры (тоже бывшей?), – из жалости к тому, что бабушка застыла и остановилась, к ее жалкому вкусу, к тому, что она так и не увидела его перед смертью, он почувствовал на щеках слезы – впервые за двенадцать лет.

Спустя четыре дня, когда все было кончено, он вспомнил о девушке, с которой провел ночь, он даже узнал у отца номер квартиры, в которой она жила, но стучаться к ней не решился, и – на девятый день – уже в Москве – открыл документ под названием «Ж» и вписал во второй столбец имя «Лера», а в скобках пояснил – «соседка смерти».