Утро было глазом

Он не помнил, как возвратился к дороге, в любом случае он вышел не в том месте, где оставил машину, сотовый его не имел заряда, по ощущениям света и тьмы была глубокая ночь. Хлопонин держал руку на липком затылке и изредка отводил ее, чтобы взглянуть, сколько на ней осталось крови. С третьей попытки включился сотовый, он показывал половину четвертого ночи, Хлопонин заказал такси и спустя час был дома. В прихожей его никто не встретил. Жены не было даже в спальне. Потом, уже в ванной, отмываясь от налипшей к нему грязи, он снова заглянул в сотовый, лежавший на краю подзеркальной полки, под хромированной дугой, и увидел, что от жены пришло сообщение. Рука дернулась, голова трещала: «Я ухожу от тебя. Василий (это был их персидский кот – до миловидности неумный) со мной. Если хочешь встретиться, то давай через месяц. Мне нужно время, чтобы прийти в себя. И тебе нужно время, Хлопонин». Последние полгода она называла его исключительно по фамилии – оказалось, это была подготовка к разъезду. Мысли путались, лейка душа протекала веселыми брызгами у самого основания шланга: Хлопонин почувствовал облегчение от того, что ему теперь не придется ее чинить. Он ослабел, стал осматривать свои руки под струями воды, они казались заключенными в кварц, на них были ссадины и кровоподтеки – один из них – желейно-фиолетовый – привлек его внимание, никогда прежде увечья тела ему не казались такими прекрасными, так что от восторга у него перехватило в груди, и Хлопонин подумал: «Так вот зачем случилась эта чертовщина: без нее никто бы из нас и год, и два не решился бы на разъезд! А тут раз – и все разрешилось! Ничего не стало!» И от восторга он даже забыл девичью фамилию жены.

В субботу он проснулся далеко заполдень от звонка, свербевшего сон нотной дрелью. Пересохшими губами он ответил «алло» с бетонно звучавшим «о».

Голос в трубке был обходительный, но неотступный, он долго ходил вокруг да около, выспрашивал, где накануне был Хлопонин, так что от нетерпения тот спросил:

– Вы от трупа, что ли?

Голос замер, потом принялся объяснять, что его превратно поняли и что Хлопонин за нарушение правил проката должен заплатить пеню – около восьми тысяч рублей.

– Но я ведь оставил машину рядом с Покровским кладбищем?

– Если бы, – ответил молодой задорный голос, – если бы так! В точности до наоборот – далеко за городом, у поселка Куприяново.

Это было странно: если память его подводила далеко не в мелочах, как он мог верить другим воспоминаниям вчерашнего дня? Новостная лента молчала о нападении на патруль неподалеку от места его работы. И самое необыкновенное: Хлопонин не помнил, что было между вспышкой выстрела из могилы и пробуждением, когда он почувствовал, что его затылок рассечен, и затем пошел мимо могил без оглядки. Голова раскалывалась и трещала, как будто в нее были накиданы шурупы и саморезы из ремонтного короба. Вспомнив об удалении жены, Хлопонин успокоился: уход ее стоил явления мертвеца.

Субботу он провел, медленно напиваясь в одиночестве, он дошел до состояния, когда провалы в памяти казались скорее желанными, чем недоуменными. Между прочим он откупорил две бутылки виски, оставшиеся после свадьбы, когда тамада объявил, что одну следует выпить, когда родится девочка, другую – когда мальчик. Самое забавное, что пойло из них было одинаково гадким на вкус. Под вечер он попробовал набрать жене, чтобы поблагодарить ее за уход: в его фонтанирующей голове это показалось чрезвычайно остроумным. Память плыла, заключенная, как желток, в прозрачную клейковину втородневного восторга. Сотовый Лиды предусмотрительно упорно не отвечал.

В воскресенье ему стало гадко от себя: ему не нравилось похмелье не потому, что оно раскраивало на день череп, а потому, что всем телом он чувствовал проявления слабости воли. Возмездие случалось слишком скоро, чтобы он мог испытать облегчение от справедливости карающего мира. Сон, приключившийся с ним, картофельными отростками дырявил сознание, так что припоминание отдавалось в его голове ощутимой болью. Простыни были смяты и имели желтые разводы вокруг ног Хлопонина. Ему стало от себя брезгливо: надо было забить труп лопатой, а жену наказать битьем до хруста костей. В мозгу соединился треск от подпития с раскаянием за то, что все эти годы он любил Лиду в ущерб миру и себе, и чем больше он был достоин ее ответной любви, тем дальше она отдалялась от него. В сущности, они поженились слишком рано, чтобы жить счастливо: Лида училась в университете, он только-только сменил первую работу. Отчуждение росло, как новые могилы, куда ни глянь, Хлопонин плутал и проваливался ногой в ямы, и чем чаще он проваливался, тем больше досадовал на Лиду, а спохватившись, строил образ ее неприступней и беломраморней, чем он был до того. А потом случился выкидыш: и Хлопонин, глядя на жену, лежавшую на диване, перетянутом дубленой кожей на их отпускные деньги, думал, что это его окровавленное сердце выходит из чрева тягостно любимой им жены.