Утро было глазом

Земля хлюпала под ногами, впереди идущий человек не дышал, впотьмах Хлопонин заметил оставленные на опалубках леденцы в шумных обертках, ему остро захотелось взять один из них в рот, ощущалось отсутствие ужина, а там далеко, в Заречье, должно быть, жена, которая его ненавидит, приготовила ему заливное и ждет его, впрочем, скорее по привычке, чем по любви, а он все не приходит, – и она опускает взгляд с огромных настенных часов на зазывно зажегшийся перед ней сотовый.

– А вот и позднезахороненные.

Действительно, надгробия переменились, и теперь стали попадаться цинковые пирамиды с навершиями в виде звезд, кое-где с них глядели отмытые дождями добела люди: достойно, не устрашая. Нога нащупала плитку, Хлопонин посмотрел вниз и покачал головой на залепленный глиной бок подошвы. Труп обернулся и оскалился.

Образов, смотревших с гранитных плит, прибавилось: кто-то даже улыбался с них, завиднелись косые надгробия из мраморной крошки, у краев их умостились путти, крашенные охрой и бронзой. Если раньше надгробия были каменные и замшелые, то сейчас стали попадаться провалившиеся могилы, скупые надписи вроде «помним-любим-скорбим», искусственные цветы в пластмассовых выцветших вазах, огороженные участки, заросшие бурьяном. В них было не разглядеть ни креста, ни цинковой пирамиды, хотя под ночь распогодилось и луна светила въедливо и властно, палево выжигая воспоминания о солнце. Изредка ее застилали скорые тучи-оборвыши.

Хлопонин старался не вглядываться в маленькие лица людей, смотревших на него с намогильных образов, больше внимания он обращал на годы жизни. Особенно его печалили ранние смерти – лет в тридцать пять, к младенцам же, чьи имена были написаны уменьшительно-ласкательно, он расположения не чувствовал. Трупу становилось отчетливо хуже: он кое-как ковылял, в сумерках его щеки впали и было видно, что у левого края рта выступил огромный кровоподтек. Теперь уже Хлопонин шел впереди него и первым ступил на землю нового кладбища, которое приветило его высоким мраморным барельефом целой семьи, позади которой застыла вырезанная в камне береза: день смерти их был един.

И снова огромный человек с крыльями чуть было не налетел на него, но в этот раз Хлопонин узрел его издалека: он был аляповат, толст и нес огромный крест, который перекладиной врезался ему в спину. А вот могила без образа, на его месте – тонкое, извившееся пламенем лицо Богородицы, а под ней, на цементной приставке, разбросаны разбитые лампады, в которых давно не зажигали огонь.

Труп хрипел: «Дальше, дальше!» – и Хлопонин покорно, удивляясь своему послушанию, шел впереди голоса. Наконец они вышли к совсем свежим захоронениям, где на крестах блистали черно-зеленые венки, а пожухшие живые цветы были сложены скопом. Хлопонин оступился и чуть было не угодил ногой в разверстую яму.

– Осторожно, человек! У нас нет времени, понимаешь?

Труп стал совсем плох, он остановился на краю ямы, в которую было не угодил Хлопонин, и зашатался, качая руками, будто готовясь к прыжку. Слух улавливал треск близких сосен, брех предместных собак, но дальность звуков прервал внезапный всплеск на дне ямы.

– Эй, вы! – вскрикнул Хлопонин.

Темнота могилы молчала, трупа нигде не было.

– Вы там?

Из тьмы открывшейся земли прилетела сумка и хлюпнулась рядом с Хлопониным. Его задела подобная необходительность.

– Достань лопату и закапывай. Времчности нет, – погодя добавил труп.

Хлопонин взялся за язык застежки и потянул его на себя, показалось матово-блестящее налопатие.

– Понятно. Я мог бы догадаться, к чему идет дело. Я умываю руки, если вы, – Хлопонин даже в раздражении не забывал о вежливости, – если вы хотите подхватить воспаление легких, пожалуйста. Вообще, вас следовало посадить, но если вы хотите умирать, то…

– Возьми лопату в руки.

– А если не возьму?

Что-то захлюпало внутри могилы, послышался щелчок взвода.

– Да быть не может! Этого просто не может быть! С чего я должен делать все, что вы от меня требуете? Кто вы вообще такой! Объяснитесь, наконец!

– Копай, – проскрипел голос, и Хлопонину показалось, что это сама пустота влажной земли говорит с ним.

– Не буду! До тех пор, пока не скажете зачем!

Прежде громкого звука, будто разошлась прореха на рукаве плаща, Хлопонин заметил кривящуюся улыбку трупа на дне ямы, потом на его грудине загорелся зеленовато-яростный огонь. Труп теперь не был скрыт тьмой, его свитер и расклокоченные брюки серели в ней. Хлопонин зашатался, хотел было что-то сказать, но ему не хватило дыхания, потом отказал язык, Хлопонин упал на колени, загреб руками комья земли и нащупал черенок лопаты – поднял глаза: перед ним лежал целый холм вышедших из употребления венков. Хлопонин упал ничком, почувствовал прелый вкус земли и вдруг понял, что он переместился в детство, когда впервые пробовал землю на вкус и она показалась ему радостной и сладкой, как черный творог.