Подкопаев.
' Сємянніков. Ну, ну, товарищ, полно горячиться.
Грінберг. Как неофит, он слишком прямолинеен. Ви, товаришко, не звертайте уваги. Людина він хороша, чесна, але трохи... некультурна і грубовата. Що зробиш? Ви хотіли, здається, поговорити зі мною на самоті? Я до ваших послуг.
Софія. Да, я хотела поговорить еще, но... после этого...
Грінберг. Але ж, товаришко, це ж людина військова, неосвічена, бувший капітан. Невже ви гадаєте, що ми всі поділяєм його погляди? Але ж ви самі добре знаєте, що іменно ми проголосили прінціп «полнаго самооп-ред^ленія вплоть до отд'Ьленія». Федеративная Советская Республика. Ми перші вітали Українську Республіку. І тепер, розуміється, тим паче. Ну, як ви можете, їй-богу...
Софія.
Грінберг. Ну, товаришко... Ах, як це досадно...
Входить Панас.
Грінберг. Вам что угодно?
Панас.
Грінберг. Извините, товарищ, я сейчас очень занят.
Панас. Я бачу, я бачу. Але я в такій самій справі. Соціалізм і контрреволюція, товаришу. Треба спасать. Я маю контрреволюціонерів, яких треба зараз же арештувать.
Грінберг. В таком случае... Только, пожалуйста, товарищ, поскорее...
Панас. О, це дуже скоро. Це мій батько. Він живе недалеко звідси на селі і балакав по-українському. З самого малечку балакає, заядлий контрреволюціонер...
Грінберг. Что это, глупая шутка?
Панас. Боже борони! Як можна?
Софія. Панасе Степановичу, для чого це?
Панас.
Грінберг. Послушайте, вы — или пьяны или сумасшедший? Что вам?
Панас. Боже мій, товаришу. Як же не бути п’яним? Як не бути п’яним? І правильно сказали, товаришу, іменно сумасшедшій.
Софія. Панасе Антоновичу, я вас прохаю...
Панас. Сейчас, мадам, сейчас уйду, как вы нетерпеливы. Позвольте же и мне совершить такой же подвиг, какой вы совершили. (До
Грінберг. Если вы немедленно не уберетесь отсюда вон, я вас прикажу расстрелять. Слышите вы?
Панас. Господи Боже мій! А я ж чого сюди прийшов? Я ж не договорив вам, я ж ще сам контрреволюціонер. І жорстокий, попереджаю вас, контрреволюціонер. Не тільки читаю, але й пишу по-українському. От спитайте цю даму. Чого ви посміхаєтесь? Вітаючи всім серцем при-шествіє в особі большевиків соціалізму, я не можу допустить, щоб жив такий контрреволюціонер, як я. Куди прикажете мені стати до стєнки? Туда? Туда? Туда?
Грінберг.
Софія. Панасе Антоновичу, можна вам два слова сказать?
Панас. С удовольствием, мадам, с удовольствием. Только, пожалуйста, поскорее, мы с товарищем должны окончить наше дельце.
Виходить Сємянніков, з порога кличе:
— Товарищ Гринберг. На минутку можна вас? Извиняюсь, товарищи.
Грінберг.
Софія. Що це значить, Панасе?
Панас. Что именно, мадам?
Софія.
Панас. Вам не нравиться выражение «мадам»; но ведь это из почтения, мад..., ну, сударыня, если хотите. Единственно из почтения к вам. С особой, которая родно-го отца и брата принесла в икпй святой идее.
могу иначе говоритьг как на языке благородном, на языке наших освободите^ей^шсунщх^наж^ветрч...
Сі5Гф Гя. Дійсно, ви од страху, видно, зовсім збожеволіли.
Панас. Как не збожеволеть, мадам, как не збожево-леть? Ведь вы только взгляните туда за окно: горы трупов этих подлых украинцев. Горы, мадам, понимаете ли вы это? Мальчики, дети, старики. К стенке — и готово. По усам узнают контрреволюцию. Малороссийские усы — и к стенке. И как же не благоговеть перед вами, как не... не божеволеть? А? Ведь это же ясно, что социализм пришел, и не какой-нибудь там гнилой, европейский, а боль-шевитский, российский, самый настоящий. Позвольте преклониться перед вами.
Софія.