Унтер-офицер и другие

— Все это так. А как ты объяснишь, почему эти действующие по приказу вояки вдруг звереют? Они порой не прочь выпустить кишки кому угодно, и если их не сдерживать… Вот, например, три недели назад, когда наши войска еще находились на той стороне Дуная, произошел такой случай. Нашей части придали для поддержки артиллерийскую батарею. Артиллеристы обстреливали перекресток дорог. И что же тут творилось! Они делали несколько залпов по перекрестку и ждали, пока на нем вновь не возобновлялось движение. Как только на дороге появлялись машины, солдаты и повозки, артиллеристы открывали огонь, не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом с русскими солдатами по обочине, утопая в грязи, плелись венгерские беженцы с узлами на плечах. Выпустив несколько снарядов, артиллеристы орали от радости, подбрасывали в воздух шапки, а там умирали мирные, ни в чем не повинные местные жители.

— Все это потому, что насилие разжигает в человеке самые низменные инстинкты. Так и распространяется зло. Вот когда оно прекратится…

— Что прекратится? Насилие?

— Да, конечно, придет и ему конец.

— Бред! Ты ошибаешься, старина.

— Я же не говорю, что это произойдет завтра.

— Этого никогда не будет. Неужели ты не понимаешь? Самое ужасное заключается в том, что ни тирания, ни свобода не поддается организации. Доброта тоже. Ты не сможешь привести мне ни одного примера из истории, чтобы какая-нибудь группа людей, независимо от того, какими идеями она прикрывалась, не отхватывала бы себе больший кусок, чем другая. Теорий, разумеется, хватает, а практика остается практикой. В этом отношении фантаст по имени Христос был особенно горазд придумывать различные теории. Однако все теории, как облака-барашки, слишком высоко парят над землей.

— Не рассердишься, если я буду с тобой предельно откровенен?

— Нет.

— Все, что ты говоришь, выглядит несколько старомодно. Разве ты не слышал, что сама суть рабочего движения заключается в том, чтобы не только постичь истину, но и бороться за нее, и к тому же с помощью организации.

— Но это цель только одного класса…

— Нет! В конечном счете со временем не будет никаких классов и никакого насилия. И если человек идет по пути правды и разума, то… А откуда это ты взял, что свобода не поддается организации? Вполне можно. Разумеется, не одним только провозглашением, этого слишком мало. Однако если изменить условия и законы, по которым живет человек, разве можно сомневаться в том, что и сам-то человек тогда тоже изменится?

— Ты так думаешь? Как это мы вдруг можем стать другими?

Сийярто говорил с жаром, а прапорщик то и дело прерывал его. Мольнар сердито заметил:

— Еще как можно изменить! Вот попробуйте высуньтесь из-за деревьев, как вам сразу же продырявят шкуру в нескольких местах.

Мольнар без всякой зависти и злости слушал спор обоих «умников», как обозвал он про себя прапорщика и Сийярто. Мольнар мало что понял из их разговора. Попадая в трудные переплеты, когда опасность угрожала его жизни, унтер поступал так, как не всегда поступил бы кто другой, более сильный и умный. Не без злорадства он вспомнил о регенте Миклоше Хорти, который в трудную минуту ушел со своего поста. То же самое сделал и премьер, оказавшись в сложной обстановке. Вот и Гитлеру скоро дадут под зад, а ведь совсем неравно каждое его слово ловили с огромным вниманием, благоговея, как перед пророком, перед которым лишь только на колени не становились.

Унтер Мольнар если на кого и сердился, так только на самого себя. Он отказался от того, чего с таким трудом добился, освободившись от ига Рошко. Ему казалось, что это должно было стать основным козырем, который обеспечил бы ему успешное бегство. Этим козырем была его самостоятельность, которую он теперь обрел и которая наполняла его радостью при мысли, что наконец он — сам себе хозяин. Однако это оказалось большой глупостью. И паренька не стоило отрывать от дома и забирать с собой, а ему самому тем более не стоило влезать в эту сомнительную компанию. Теперь же вот ломай себе голову за всю шестерку! Гораздо лучше было бы примкнуть к другим людям, среди которых можно было бы почувствовать себя спокойно. И в то же время унтеру льстило, что именно ему, и никому другому, удалось собрать в один кулак этот сброд, который даже не заслуживает внимания.

За исключением себя, унтер считал всех пятерых ужасными трусами. Они то и дело вздыхали, болтали и спорили бог знает о чем, мечтали черт знает о чем и совсем не обращали никакого внимания на то, что творилось у них под самым носом. Между тем они подошли к редколесью. Никто из пятерки даже не заметил, что за редким лесочком, позади которого светлела довольно широкая поляна, копошились фигурки гитлеровских солдат. Немцы как раз грузили мешки с мукой в кузов грузовика, в нескольких шагах от которого стоял выкрашенный в защитный цвет автомобиль-амфибия. Точно такой утром ремонтировался во дворе мастерской в Редеце. Унтер нисколько не сомневался, что это был тот самый автомобиль.

— Тебе лично, — обратился унтер к Сийярто, — врач порекомендовал бы приложиться носом к заднице гитлеровца.