Унтер-офицер и другие

— Выходит, ты бежал дважды?

— Да.

— А ты, я вижу, неудачник, коли с первого раза сбежать не смог! И большую свинью они закололи?

— Большую. Семья у лесника маленькая: он да жена, оба уже немолодые. Я думаю, если им хорошо заплатить, они охотно продадут мясо.

— А где находится дом лесника?

— Точно не знаю, но по-моему, в километре отсюда.

— Дорогу ты знаешь?

— Попробую найти.

— Я ее вам покажу, — предложил Альберт.

Унтер свистнул.

— Строиться!

Галфи не возражал и, дружески взглянув на Сийярто, сказал:

— Пошли.

Однако Сийярто явно не торопился.

— Я слышал, в доме есть выпивка? Можно мне немного выпить? Ну хоть глоток! А то я совсем расклеился.

Альберт вытащил из кармана плоскую фляжку.

— Вот, извольте, превосходный напиток, для желудка это настоящий бальзам.

Мольнар протянул Сийярто ничейную винтовку:

— Удержишь?

— Конечно.

— Да сними ты с рукава эту грязную тряпку! Без нее ты хоть на солдата будешь походить. Постой-ка… Уж раз у тебя нет документов, я тебе наколю хоть по звездочке. Пусть и у тебя будет какое-нибудь звание. Ну вот, теперь ты ефрейтор.

— Значит, я остаюсь с вами?

— Запомни, мы будем прислушиваться к твоим предложениям, если они, конечно, полезны.

Выйдя из замка, Альберт показал тропинку, по которой скорее всего можно было добраться до домика лесника. Сам же привратник остался сторожить имение.

— Что мне говорить, если кто станет вас разыскивать? — спросил он.

Унтер ухмыльнулся:

— Хуже этого ничего быть не может.

Маленькая группа тронулась в путь. Всех мучил голод, но они не теряли надежды. Опавшая листва скрадывала шум шагов. Вокруг стояли старые дубы с толстыми стволами и узловатыми сучьями. Ручей, протекающий возле замка, свернул к югу, теряясь между холмами. Время от времени с дубов то тут, то там срывались тяжелые желуди и с глухим стуком падали на землю.

Со стороны фронта не доносилось никаких звуков, со стороны Дуная тоже. Можно было лишь предполагать, что русские либо остановились, либо, что казалось более вероятным, перед ними на этом участке фронта не осталось никаких подразделений противника.

Кругом царила тишина. Приходилось прислушиваться к каждому шороху: вдруг из-за деревьев появятся русские. Однако, несмотря на это, оба солдата, облизывая пересохшие губы и перебивая друг друга, спорили о том, кто из них без хлеба может съесть больше колбасы или сала, но так, чтобы не расстроился желудок.

На каждом повороте тропинки Йошка Вег тихо стонал, будто поднимал что-то тяжелое, и с укором в голосе твердил, что до Палхазы отсюда не больше шести километров, а если идти напрямик, через лес, то и того меньше, а вот они все идут куда-то и идут в неизвестном направлении и за это, мол, вполне заслуживают того, чтобы их взяли в плен русские.

Галфи между тем разглагольствовал с Сийярто на тему, ничего общего не имеющую с продовольственным снабжением. Глядя на них, можно было подумать, что оба они сыты и, усевшись в мягкие кресла, ведут ученый спор.

— Интересно не то, — продолжал объяснять Галфи, и, глядя на него, трудно было поверить, что всего полчаса назад прапорщик хотел отделаться от Сийярто, — протестует организм или нет. Само собой разумеется, что протестует. Это, так сказать, естественная реакция, но его можно заставить замолчать. Согласно Кюи, человек в этом отношении сам себя воспитывает. Интересно здесь то, хочу я этого или не хочу и как я это делаю: по собственному желанию или же по принуждению…

— Знаешь, все это не так просто.

— А кто говорит, что просто? Переносить нечто плохое — ну, например, голод — дело, конечно, непростое. Однако, если человек делает это по своей воле, с твердым убеждением, тогда он способен вынести бо́льшие лишения, чем по принуждению со стороны. Возьмем, к примеру, учение Ганди…

— У Ганди самым важным является не добровольное действие или поступок…

— Как ты можешь такое говорить?! Его никто никогда не принуждал.

— Разумеется, нет. Но самое главное у него — почему. А о причине принуждения не стоит и спорить. То, что голодовка имеет цель…

— Постой! Это интересно… А ведь Ганди и в самом деле объявлял голодовку в интересах нации, а не из-за простого чудачества. Однако ведь не следует рассматривать любую голодовку как факт общественной значимости и считать, что любые голодающие, страдают, так сказать, более благородно или возвышенно?..

— Разумеется: голодовка голодовке рознь.

— Думаешь? Тогда как же ты объяснишь, что обыкновенный факир может голодать в течение многих дней? Иногда даже больше других?.. Ведь он не собирается изменять мир, а всего лишь хочет заработать немного денег или установить новый рекорд на выживание, и только.

— Разве можно сравнивать голодающего по политическим мотивам с каким-то факиром?

— Но ведь для обоих характерно их добровольное желание.