Unknown

Каннингем оказался во всех смыслах слабым человеком: и телом, и духом, и моральными устоями. После шестимесячного медового месяца между ним и моей матерью начались ссоры. Они были ужасны по своей интенсивности: крики, нецензурные оскорбления сыпались с такой лютостью, какую невозможно было даже вообразить. Затем наступал черед физического насилия. Каннингем пытался избить мою мать, которая защищалась любым оружием, которое попадалось ей под руку. Иногда, если он заставал ее без ничего, он оставлял ее избитой, в синяках и в полубессознательном состоянии. Но чаще она хватала что-то вроде кочерги и избивала его до потери сознания, стоя над его неподвижным телом и ущемляя его мужское достоинство. Меня всегда поражало, как они умудрялись не поубивать друг друга.

Когда ему не удавалось нанести физический ущерб моей матери, отчим обращал свое внимание на нас, в частности на меня. Однажды, когда моя мать убежала из дома во время сильной ссоры, он велел мне добавить в огонь угля. Когда я подтащил к каминной решетке мешок с наваленным углем, то услышал крик отчима — шел сильный дождь, и мешок оставил на ковре черное, маслянистое пятно. Я поднялся, чтобы извиниться, но он повалил меня на пол со сжатыми кулаками, засыпав мне угольной пылью оба глаза, а затем поставил свой ботинок мне на шею и ткнул лицом прямо в черное месиво.

— Вылизывай это!

Отступил он только тогда, когда меня стало тошнить.

Когда вернулась моя мать, она чуть не сошла с ума. Вся семья собрала вещи и в течение нескольких часов отправилась на поезде в Глазго. Подобный процесс разрыва и примирения продолжался до тех пор, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. В такие моменты я всегда уходил к бабушке, но потом Каннингем находил мою мать, обещал, что все будет по-другому, и они снова сходились. Но вскоре снова начинались ссоры, и я возвращался в Глазго.

Я стал склонен к чрезвычайно быстрым и резким перепадам настроения, но что еще хуже, характер, который я, возможно, унаследовал от отца, стал почти неконтролируемым. Казалось, что внутри меня бушует зверь, постоянно угрожая одолеть меня. Только в тихие вечера, когда я сидел с бабулей, смотрел телевизор или слушал ее рассказы о своем дедушке, я чувствовал себя спокойно и безопасно.

Во время одного из возвращений в Глазго я обнаружил, что большинство моих сверстников перешли от кулачных боев к более серьезным делам. На улицах правили организованные банды, такие как «Тонгс», «Флит» и «Камби». Некоторые из них насчитывали несколько сотен человек. Однажды, когда я возвращался домой из школы, один из членов банды высмеял меня за то, что мой шотландский акцент оказался разбавлен англицизмами из-за частого пребывания в Англии. В ответ я набросился на него со шквалом ударов руками и ногами. Потребовалось еще три парня, чтобы разнять нас. Через несколько дней я возвращался в бабушкину квартиру. Вдруг на лестничной площадке погас свет, и я стал пробираться по ступенькам, руководствуясь памятью и инстинктом. Вокруг стояла почти кромешная тьма. Вдруг из темноты надо мной раздался голос:

— Ты Гарри Маккалион?

— Да.

Последовала ослепительная вспышка света, а затем темнота, более глубокая, чем все, что я когда-либо знал. Очнулся я в Королевском госпиталь Глазго, с сильно забинтованной головой. Доктор полагал, что меня, вероятно, ударили топором. По счастливой случайности он обрушился на голову под углом и нанес не проникающую, а скользящую рану. Я отделался пятидюймовым шрамом и сильным сотрясением мозга, но обошлось без серьёзных последствий. Ни я, ни полиция так и не узнали личности нападавших. Мне было тринадцать лет, а на мне уже было больше шрамов, физических и эмоциональных, чем у мужчины в три раза старше меня.

Во время одного из моих частых визитов к бабушке мы смотрели по ее маленькому телевизору инаугурацию Джона Кеннеди.

— Они никогда не оставят этого человека в живых, — напророчила она.

— Почему, бабуля?

— Потому что он католик.

Все помнят, кто где был, когда убили Кеннеди. Я в тот момент сидел с бабушкой, и узнав об этом событии, она мудро кивнула и посмотрела на меня.

— Ну, что я тебе говорила?

Моя бабуля опередила Оливера Стоуна на много лет.⁷

*****

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, мы переехали обратно в тот самый северный городок, где первоначально поселился мой отец. Тогда он сидел в тюрьме, но дядя Генри все еще работал вышибалой в местном ночном клубе, и был частым гостем в нашем доме. Я любил послушать, как он рассказывает историю о том, как Уолли стрелял в него. И каждый раз, когда он рассказывал ее, она звучала все смешнее.