Углич

Посольский дьяк Андрей Щелкалов внушает царю о «зело великой надобности Бориса Годунова для государства Российского».

И царь уступает.

Борис Федорович остается при дворе.

Великородцы не унимались. Конюший — бельмо на глазу, и, видит Бог, пока «юродивый во Христе» царствует, быть Годунову у трона. Но терпеть Бориса уже невмоготу.

Глава 15 ВСТРЕЧА С МСТИСЛАВСКИМ

Мокринским переулком нищеброды вышли на Москворецкую улицу.

— Экое зловоние здесь, — покачал головой Тимоха.

— Аль еще не привык? — усмехнулся Михайла Федорович. — Тут же Мытный двор.

— Да ведаю, — отмахнулся Тимоха.

На Мытный двор, прежде чем к торгу приступить, сгоняли всю животину и взимали с нее пошлину. И чего здесь только не было! Ржали лошади, мычали коровы и телята, блеяли овцы, хрюкали свиньи, «гакали» гуси, кудахтали куры… Несусветный шум! Каждую животину и животинку пятнали мытной печатью, ибо без сей отметины на торг не допускали. Тут же, как уже говорилось выше, на «животинной площадке» скот и продавался. Кроме того, здесь продавалось также мясо, куры, колеса, сани, зола, лыко и прочее. От помета животных, как на Мытном дворе, так и вокруг него была «великая нечистота», а воздух был заражен смрадом.

Михайла Федорович, не привыкший к такому зловонию, поспешил к Нижним торговым рядам — хлебному, калачному, соляному да селенному. Здесь было довольно многолюдно, но нищеброды нигде не задерживались и, обойдя церковь Николы Мокрого, поднялись к храму Василия Блаженного.

Михайла Федорович (каждый раз увидев этот диковинный собор), снимал шапку и любовался изумительным творением русских умельцев.

— До сих пор не ведаю, кто сей храм возвел, — молвил Тимоха.

— А надо бы ведать, Тимоха, великих мастеров. Звать их Барма да Постник Яковлев. Эти зодчие возвели собор при Иване Грозном. А когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил, то повелел старую церковь снести и вместо ее собор Покрова поставить. Святое место. Тут на кладбище прах юродивого Василия Блаженного покоится. Зело почитал его Иван Грозный.

Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Михайла Нагой вновь остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка, установленная на деревянном помосте.

— Это что-то на Москве новенькое. Всем пушкам — пушка. Одно дуло, почитай, с полсажени, — с удивлением проговорил Михайла Федорович и прочитал вслух надпись: «Слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем Граде Москве, лета 7094[93]. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов»[94]

От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось:

— Братцы-ы! На Ивановской Якимку казнят.

Посадские хлынули из торговых рядов к кремлевским воротам. За ними последовали и Михайла Федорович с Тимохой. Деревянным мостом, перекинутым через широкий, на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам, а затем по Спасской улочке, мимо подворий Кириллова и Новодевичьего монастырей, вышли на Ивановскую площадь.

Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту, тесно окруженному стрельцами и черным людом, ходил дюжий плечистый палач. Он без шапки, в кумачовой рубахе, рукава засучены выше локтей. Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею. В волосатых руках палача — широкий острый топор. Посреди помоста — черная, забрызганная кровью, дубовая плаха.

Палач, глядя поверх толпы, равнодушно позевывая, бродил по помосту. Гнулись половицы под тяжелым телом. Внизу, в окружении стрельцов, стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос, на сухощавом в кровоподтеках лице горели, словно уголья, дерзкие цыганские глаза.

Постукивая рогатым посохом, на возвышение взобрался приказной дьяк с бумажным столбцом. Расправив узкой щепотью бороду, он развернул грамоту и, растягивая слова, изрек на всю Ивановскую:

«Генваря двадцать первого дня, лета 7093[95] воровской человек, тяглец черной Никитской слободы Якимка сын Михеев хулил на Москве подле Сретенских ворот конюшего и ближнего государева боярина, наместника царств Казанского и Астраханского, Бориса Федоровича Годунова воровскими словами и подбивал черных людишек на смуту крамольными речами…»

Толпа хмуро слушала приговорный лист, тихо перекидывалась словами:

— За правду Якимку казнят.

— Истинно. Годун помышлял к иноземцам удрать.

— От православной веры хотел отшатнуться. Тьфу!

— Не Якима, а Бориску надо на плаху.

В толпе зашныряли земские ярыжки. Одному из посадских, проронившему бунташные слова, вдели в руки колодку и поволокли в Земский приказ.

Якимке же развязали руки. Один из стрельцов подтолкнул бунташного человека к помосту бердышом в спину.

Якимка повел широким плечом — стрелец отлетел в сторону.

— Не замай, стрельче, сам пойду.

Посадский поднялся на помост. Ветер взлохматил черную, как деготь, бороду, седеющие кудри на всклокоченной бороде.

Палач приосанился, ловко и игриво подбросил и поймал топор в воздухе.

— Клади голову на плаху, Якимка.