Убить пересмешника

– Нет, это все неправильно, только я не пойму, в чем ошибка… Может, изнасилование не надо считать таким тяжким преступлением…

Аттикус уронил газету на пол. Он согласен с законом об изнасиловании, вполне согласен, но весьма опасно, когда на основании одних лишь косвенных улик прокурор требует смертного приговора и присяжные его выносят. Тут он увидел, что я тоже слушаю, и объяснил:

– Иными словами, для того чтобы человека приговорили к смерти, скажем, за убийство, требуются один или два очевидца. Надо, чтобы кто-то мог сказать: «Да, я там был, я сам видел, как он спустил курок».

– Но ведь очень многих казнили на основании косвенных улик, – возразил Джим.

– Знаю, и многие из них, вероятно, этого заслуживали… Но если нет очевидцев, всегда остается сомнение, пусть хотя бы тень сомнения. Закон называет это «допустимое сомнение», а по-моему, хотя бы тень сомнения – всегда в пользу подсудимого. Всегда остается вероятность, пусть самая малая, что он не виновен.

– Значит, опять выходит, что во всем виноваты присяжные. Тогда надо с ними покончить, – убежденно сказал Джим.

Аттикус очень старался сдержать улыбку, но не сумел.

– Уж слишком ты с нами крут, сын. Я думаю, можно найти лучший выход: изменить закон. Так изменить, чтобы для самых тяжких преступлений определять наказание мог только судья.

– Тогда поезжай в Монтгомери, пускай изменят закон.

– Ты даже не подозреваешь, как это трудно. Мне не дожить до того времени, когда изменят закон, а ты, если и доживешь, будешь уже стариком.

Джиму это не понравилось.

– Нет, сэр, с присяжными надо покончить. Ведь вот Том не виновен, а они сказали – виновен.

– Будь на месте этих присяжных ты и еще одиннадцать таких, как ты, Том уже вышел бы на свободу, – сказал Аттикус. – Жизнь не успела еще отучить тебя рассуждать ясно и здраво. Двенадцать присяжных, которые осудили Тома, в повседневной жизни люди вполне разумные, но ты сам видел: что-то помешало им рассуждать здраво. То же самое ты видел и в ту ночь перед тюрьмой. Они ушли тогда не потому, что в них верх взял разум, но потому, что они натолкнулись на нас. Есть в нашей жизни что-то такое, от чего люди теряют облик человеческий, – они бы и хотели быть справедливыми, да не могут. Когда у нас в суде белый выступает против черного, выигрывает всегда белый. Такова неприкрашенная правда жизни.

– Все равно несправедливо, – упрямо сказал Джим. Кулаком он постукивал себя по коленке. – При таких уликах нельзя осудить человека, нельзя – и все.

– По-твоему, нельзя, и ты бы не осудил, а вот они осудили. И чем старше ты будешь становиться, тем больше такого увидишь. В суде, более чем где бы то ни было, с человеком должны поступать по справедливости, какого бы цвета ни была его кожа, но люди ухитряются приносить с собой на скамью присяжных все свои предрассудки. Становясь старше, ты все больше будешь замечать, как белые каждый день, на каждом шагу обманывают черных, но вот что я тебе скажу, сын, и ты это запомни: если белый так поступает с черным, кто бы ни был этот белый, как бы он ни был богат, из какой бы хорошей семьи ни вышел, все равно он – подонок.

Аттикус говорил совсем тихо, но это последнее слово нас оглушило. Я подняла голову – глаза его горели.

– Белый негодяй, который пользуется невежеством негра, – что может быть гнуснее? Не надо обманывать себя – счет все растет, и рано или поздно расплаты не миновать. Надеюсь, вам не придется это пережить.

Джим почесал в затылке. И вдруг широко раскрыл глаза.

– Аттикус, – сказал он, – почему люди вроде нас и мисс Моди никогда не бывают присяжными? Наши городские никогда не бывают, а все только какие-то из самой глуши.

Аттикус откинулся в своей качалке. Почему-то он был очень доволен Джимом.

– Я все ждал, когда ты до этого додумаешься, – сказал он. – На то есть много причин. Прежде всего мисс Моди не может быть присяжной, потому что она женщина…

Я возмутилась:

– Разве в Алабаме женщины не могут?..

– Вот именно. Как я подозреваю, это для того, чтобы оберечь нежных дам от грязных дел, таких вот, как дело Тома. И потом, – Аттикус усмехнулся, – боюсь, мы бы ни одно разбирательство не довели до конца: дамы все время задавали бы вопросы.

Мы с Джимом расхохотались. Мисс Моди присяжная – вот бы поглядеть! А миссис Дюбоз в своем кресле на колесах: «Прекрати этот стук, Джон Тейлор, я хочу кой о чем спросить этого человека!» Пожалуй, наши предки рассудили мудро.

– Ну а что до людей вроде нас, нам тоже придется платить по тому счету, – продолжал Аттикус. – Мы получаем таких присяжных, каких заслужили. Во-первых, наши доблестные мейкомбцы слишком равнодушны. Во-вторых, они боятся. Потом они…

– Почему боятся? – спросил Джим.

– Ну… допустим, мистеру Линку Дизу придется решать, сколько должна мисс Рейчел уплатить мисс Моди, если она, скажем, сбила ее машиной. Линку ведь не захочется терять ни одну из своих покупательниц, правда? Вот он и говорит судье Тейлору, что не может заседать в суде, ему не на кого оставить магазин. И судья Тейлор его освобождает. Иной раз и сердится, а все-таки освобождает.