Убить пересмешника

Наверно, надо прибавить – и к дяде Джимми, ведь он был муж тети Александры; но он никогда со мной даже не разговаривал, только один раз сказал: «Слезай с забора», так что я вполне могла его и не замечать. Тетя Александра его тоже не замечала. Давным-давно в порыве дружеских чувств они произвели на свет сына по имени Генри, который при первой возможности сбежал из дому, женился и произвел Фрэнсиса. Каждый год на Рождество Генри с женой вручали Фрэнсиса дедушке с бабушкой и потом развлекались сами.

Как бы мы ни охали и ни вздыхали, Аттикус не позволял нам в первый день Рождества остаться дома. Сколько я себя помню, Рождество мы всегда проводили на «Пристани Финча». Тетя Александра отменно стряпала, это отчасти вознаграждало нас за праздник в обществе Фрэнсиса Хенкока. Фрэнсис был годом старше меня, и я его избегала: он находил удовольствие во всем, что не нравилось мне, и ему были не по вкусу мои самые невинные развлечения.

Тетя Александра была родная сестра Аттикуса, но когда Джим рассказал мне про подменышей и приемышей, я решила: наверно, ее подменили в колыбели, и дедушка с бабушкой вырастили чужого ребенка, на самом деле она не Финч, а, пожалуй, Кроуфорд. Все мое детство тетя Александра была словно гора Эверест – неприступная и подавляющая.

Настал канун Рождества, из вагона выскочил дядя Джек, но нам пришлось ждать его носильщика с двумя длинными свертками. Нас с Джимом всегда смешило, когда дядя Джек чмокал Аттикуса в щеку: другие мужчины никогда не целовались. Дядя Джек поздоровался с Джимом за руку и подбросил меня в воздух, но не очень высоко: он был на голову ниже Аттикуса; дядя Джек был младший в семье, моложе тети Александры. Они с тетей были похожи, но дядя Джек как-то лучше распорядился своим лицом, его острый нос и подбородок не внушали нам никаких опасений.

Он был один из немногих ученых людей, которых я ничуть не боялась, может быть, потому, что он вел себя вовсе не как доктор. Если ему случалось оказать мне или Джиму мелкую услугу – скажем, вытащить занозу из пятки, – он всегда заранее говорил, что и как будет делать, и очень ли будет больно, и для чего нужны какие щипчики. Один раз, тоже на Рождество, я засадила в ногу кривую занозищу и пряталась с ней по углам, и никого даже близко не подпускала. Дядя Джек поймал меня и стал очень смешно рассказывать про одного пастора, который терпеть не мог ходить в церковь: каждый день он в халате выходил к воротам и, дымя кальяном, читал пятиминутную проповедь каждому прохожему, который нуждался в духовном наставлении. Сквозь смех я попросила – пускай дядя Джек скажет, когда начнет тащить занозу, а он показал мне зажатую пинцетом окровавленную щепку и объяснил, что выдернул ее, пока я хохотала, и что все на свете относительно.

– Это что? – спросила я про длинные узкие свертки, которые отдал дяде Джеку носильщик.

– Не твоего ума дело, – ответил он.

– Как поживает Роза Эйлмер? – спросил Джим.

Роза Эйлмер была дядина кошка. Она была рыжая и очень красивая; дядя говорил, она – одна из немногих особ женского пола, которых он в состоянии терпеть около себя сколько угодно времени. Он полез в карман и показал нам несколько фотокарточек. Карточки были замечательные.

– Она толстеет, – сказала я.

– Ничего удивительного. Она съедает пальцы и уши, которые я отрезаю в больнице.

– Черта с два, – сказала я.

– Простите, как вы сказали?

– Не обращай на нее внимания, Джек, – сказал Аттикус. – Это она тебя испытывает. Кэл говорит, она ругается без передышки уже целую неделю.

Дядя Джек поднял брови, но смолчал. Бранные слова мне нравились и сами по себе, а главное, я рассудила – Аттикус увидит, что в школе я научилась ругаться, и больше меня в школу не пошлет.

Но за ужином, когда я попросила – передайте мне, пожалуйста, эту чертову ветчину, – дядя Джек грозно уставил на меня указательный палец.

– Я с вами потом потолкую, миледи, – сказал он.

После ужина дядя Джек перешел в гостиную и сел в кресло. Похлопал себя по колену, это значило – залезай сюда. Приятно было его понюхать, от него пахло, как от бутылки со спиртом, и еще чем-то сладким. Он отвел у меня со лба челку и поглядел на меня.

– Ты больше похожа на Аттикуса, чем на мать, – сказал он. – И ты что-то становишься чересчур большой и умной, мне даже кажется, что ты выросла из своих штанов.

– А по-моему, они мне в самый раз.

– Тебе, я вижу, очень нравятся всякие словечки вроде «черт» и «дьявол»?

Это было верно.

– А мне они совсем не нравятся, – сказал дядя Джек. – Без абсолютной необходимости я бы на твоем месте их не произносил. Я пробуду здесь неделю и за это время не желаю ничего такого слышать. Если ты будешь бросаться подобными словами, Глазастик, ты наживешь неприятности. Ты ведь хочешь вырасти настоящей леди, правда?

Я сказала – не особенно хочу.

– Ну конечно, хочешь. А теперь идем к елке.

Мы украшали ее до ночи, и потом мне приснились два длинных узких свертка для нас с Джимом. Наутро мы их выудили из-под елки – они были от Аттикуса, дядя Джек привез их по его просьбе, и это было то самое, чего нам хотелось.