Убить Ланселота

Пусто, пусто, пусто… Нет даже убитых — бедолага у двери хижины оказался единственным. Да и его убили скорее по ошибке. Если враг пришел из Доннельфама — бюргерам не резон убивать бывших соседей. К чему? Достаточно поманить, всякий с радостью отправился бы разбойничать по родным тавернам и паркам.

— Эй, Хок! — негромко донеслось из кустов. Стрелок остановился.

— Хок, слава богу, ты здесь, — в зарослях крушины зашумело, вынырнула лохматая голова. — Зверь побери! Мы уж думали, тебя в разгляд Базилиску пустили. Эй, Пампфель, вылазь. Тут господин Ланселот собственной персоной.

Голова исчезла. Из кустов выбрались вояки-алебардисты: Пампфель и Ганхель.

— Чудо! Чудо! — возбужденно загалдели они. — Вы живы, капитан.

Гвардейцы принялись стаскивать с себя камзолы, выворачивая наизнанку: зеленой подкладкой вверх. В лесу следовало играть по другим правилам.

— Его преосвященство прислал брата Корнелиуса предать Терекок анафеме, — сообщил Ганхель. — Все, как полагается, с боевыми монахами. Выпейте, господин Ланселот, — он протянул Хоакину фляжку, — выпейте, вам станет легче.

Истессо принял фляжку. Отхлебнул:

— А боевые посты? Почему его не задержали?

— Зачем? Ведь у Корнелиуса было предписание от герцога. Честь по чести, со всеми подписями и печатями.

— Бедняга Вертель вздумал артачиться, — добавил Пампфель. — Ему показалось, что документы составлены не по форме… да ты его видел, у входа в хижину. Малый совсем сдвинулся со своей адвокатурой.

— За это его и убили?

— О нет. Бедолага умер от огорчения. Большой аккуратист был… Быть может, кто из монахов его и двинул по ребрам, разве докажешь? В газетах пропишут по-своему, чтоб народ не огорчать.

— А Лиза?

— Хо-хо! Ваша подруга сражалась, как львица! — Щеки Ганхеля залоснились от гордости, словно это он бился с монахами, не жалея себя. — На ее счет у Корнелиуса были недвусмысленные указания…

— …доставить в Храм, — подхватил его товарищ. — Она ведь дважды участвовала в жертвоприношениях…

— …и было бы преступлением разбазаривать ценный опыт, — вновь встрял Ганхель. — Ее повысят в ранге. Может быть, поставят над монастырем каким-нибудь.

У Хоакина отлегло от сердца. Лиза в безопасности, а значит, он ее отыщет — хоть в Храме, хоть на краю света.

— Думаю, сейчас она не очень годится на роль жертвенной девы.

— Да, герр Юнг нам об этом рассказывал. Лиза, говорит, изжила в своей психике патиссон… нет, плафон жертвы.

— Паттерн, — подсказал Ганхель.

— Ага, патрон. Стала иначе строить общение с людьми. Исчезли фрустрирующие предрасположенности. Но это ничего. Она сможет работать инструктором в Храме. Обучать начинающих девчонок. Сто пятьдесят шесть положений тела, скорбь и невыразимая печаль…

Хоакин кивнул. В рассуждениях гвардейцев было рациональное зерно. Герр Юнг — друид, огородник и по совместительству психотерапевт — пользовался у стрелков авторитетом. Выявлял тягу к садизму и огородизму. Много толковал о почвах нервных и суглинистых.

— Так что, господин Ланселот, с вашей возлюбленной все в порядке, — подытожил Пампфель. — И с крошками феечками тоже. Вертеля только жалко.

— Его бы похоронить. По старому стрелковому обычаю.

Алебардисты понимающе переглянулись. Улыбнулись.

— Что вы, господин Ланселот, — сказал Ганхель. — Катафалк прибудет с минуты на минуту. Вертель ведь происходит из знатной фамилии.

— Его матушка останется довольна, — подхватил Пампфель. — Сын погиб, сражаясь в рядах вольных стрелков. Достойная карьера.

— Да, достойная.

— А Глиниуса, господин Ланселот, мы реставрируем. Герр Юнг договорился с часовщиком — механизм хоть и поврежден, но в городском хозяйстве все сгодится.

— Поставим ворон пугать на общественных огородах.

Вот и все. Терекок прекратил свое существование. Бунт имеет смысл, когда бунтовщики идут наперекор обшим установкам, а против чего могли идти вольные стрелки? Хоакин достал из кармана герцогский пергамент, перечитал. «Не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром».

— Господин Ланселот, вам лучше прилечь, — преданно глядя на стрелка, высказал Пампфель, — Столько переживаний, столько тревог…

— Это вряд ли. Я отправляюсь в путь, господа. Мне еше надо отыскать Лизу.

— Вы найдете ее в Храме. Никуда она не денется.

— Не волнуйтесь, господин Ланселот, — добавил Ганхель, — с гробовщиком мы договоримся. Город похоронит Вертеля за свой счет — все же он стал национальным героем.

— Бог с ним, с Вертелем. Я все же пойду.

Алебардисты переглянулись:

— Пойдете? Тогда доброго пути, господин Ланселот.

— Если что, заходите, — добавил Пампфель. Хоакин двинулся прочь. После нескольких шагов он понял, что не в силах сдвинуться. Голова кружилась, тело казалось набитым песком. Багровый луч солнца, проглядывающий сквозь сосновые ветви, обжег глаза.

— Ложитесь, ложитесь, господин Ланселот. Настой из фляжки можете допить — это легкое успокаивающее. Герр Юнг утверждает, что вам нужен покой.

Глаза слипались. Деревья крались по полянке, подбираясь все ближе и ближе, но, едва Хоакин поднимал веки, отпрыгивали назад.

— Вы… опоили мменя? Мерзавцы!