Туда, где седой монгол

Наран вспомнил вечерний разговор. Опустил руку к чехлу и почувствовал, как дерево кольцом сдавило запястье. Рука онемела на секунду, вены вздулись от сдерживаемой крови, но снова распрямились, когда лук прополз выше, захлёстывая кольцами своего твёрдого тела мускул за мускулом. Примостился на плече, свесив свои хвосты — тетивы и разноцветных ленточек. Изогнулся, коснувшись мочки уха и давая о себе знать. Наран почувствовал аромат дерева, такой душистый, будто бы его только что срубили.

Ни один монгол не относился к своему луку, как к обычной деревяшке. Каждый знал, как ублажать это странное живое существо, чтобы оно служило тебе до конца своей жизни.

У Урувая отношения с луком не ладились. Перешедшее ему в наследство от отца существо кусало его за пухлые пальцы и предпочитало темноту колчана руке хозяина.

— Наверное, это оттого, что моё сердце уже принадлежит морин-хууру, — улыбался Урувай.

Нет, расстаться с луком — всё равно, что прогнать в степь коня. Да, примерно так же. За свою жизнь монгол меняет двух-трёх коней, и луки, бывает, ломаются, и отправляются со всеми почестями и слёзами хозяина в шаманский костёр в качестве великой жертвы.

Пускай лучше Наран будет единственным в степи лисом-лучником. И без хвоста.

Проголодавшись, они позавтракали так же, как накануне. На этот раз осознание, что ты не человек, пришло куда легче, Урувай щипал траву с видимым удовольствием, собирая себе за уши особенно аппетитные цветы, чтобы подкрепляться в дороге, а Наран даже поймал мыша.

— Как же ты будешь его есть? — спросил Урувай, когда друг продемонстрировал ему добычу. — Это даже не трава. Это живое мясо. Лисы душат его прямо в пасти, перед тем, как проглотить.

Голос стал глубокий и булькающий, как будто в своей мешковатой гортани Урувай хранил запасы воды. Слова выходили комканными и требовалось хорошенько напрячь слух, чтобы распутать их, а потом связать, как надо. Наран так и не понял в чём дело: в том, что у толстяка действительно поменялся голос или в его собственном слухе и восприятии.

Наран сел, поджав под себя ноги. Животное пищало и извивалось в зубах, сучило коротенькими лапками. Он честно старался подумать над вопросом Урувая, но мысли наезжали одна на другую, получалось что-то вроде «оправнужногоньпотрошитьподжарить», а что это значит — непонятно, и юноша, пропустив мимо себя такого коня, просто перекусил грызуну шею.

Расправившись с завтраком, Наран ещё долго приходил в себя. Мышцы ныли, словно последние сутки он провёл без движения, а кости, казалось, начали медленно, но очень мучительно растягиваться в разные стороны. Откуда-то возникли и закружились возле лица мухи.

— Я чуть не вернул свой обед, — пожаловался Урувай. — У тебя весь подбородок в крови. Подумай только, ты живьём съел настоящую мышь!

Того отвращения, на которое рассчитывал друг, у Нарана не возникло. Наоборот, в животе разливалось приятное тепло. Он вытер тыльной стороной ладони подбородок.

— Нам повезло, что лисы не едят никого крупнее мышей. У тебя такие аппетитные окорока.

Урувай нервно вытянул шею. Если бы Наран спросил — зачем, он бы не смог объяснить. Так делают сайгаки, когда осматриваются в поисках опасности.

— Если бы я был помельче, ты меня съел?

— Конечно. — Наран полностью пришёл в себя. Он лениво задвигался, пытаясь поудобнее устроиться на жёсткой земле. — Всё есть так, как его задумал Тенгри, а выносила и родила Йер-Су. Те, кто покрупнее и у кого есть зубы, едят тех, кто поменьше.

— Это мне не нравится, — надулся толстяк. — Есть мясо плохо. Ты же сам говорил, что в степи можно обойтись без мяса.

— Это всё задумано Тенгри, — повторил Наран. — Ты сейчас размышляешь как сайга, которая питается только травой. Так что нечего тут обижаться.

Урувай вскинул голову, и кадык его негодующе затрясся.

— А если бы меня вдруг задрал какой-нибудь барс. А? И я лежал тут, истекая кровью, пока барс ходит за своими детёнышами. Ты бы стал есть моё мясо?

Наран зажмурился, пытаясь представить, как бы пах его приятель, если бы был уже мёртвым. Запах ему понравился.

— Думаю, что да. Ну что ты опять обижаешься? Меня теперь держит за шкирку Йер-Су, так же, как и тебя. Мы должны быть счастливы, что всё получилось. Если я попытаюсь освободиться, мне вновь придётся думать о пропитании… уже как человеку. А это гораздо сложнее. Понимаешь? Люди — стадные животные, а стада здесь не видно.

Прежде чем двинуться дальше, они хорошенько выбрали из хвостов и грив животных всякий мусор и взялись почистить им копыта.

Каким-то образом Бегунок понимал, что происходит с хозяином. Он даже оставил навязчивую идею наступить тому на ногу — только опускал голову при его приближении, и в лошадиных глазах, которые, как думал раньше Наран, способны всего на два выражения — страха и «дай-попробовать-что-у-тебя-там-в-руке», блестела искорка совсем человеческого интереса. Невозмутимая Уруваева кобыла пугалась их куда больше — она танцевала и вскидывала голову, не давая хозяину подобраться к её ногам, и у Нарана сложилось впечатление, что его конь успокаивает её мерным храпом.