Туда, где седой монгол

— Это же сказка, — с укором сказал Урувай. — В сказке можно немного приукрашивать. Женщина становится краше, если увесить её побрякушками.

— Только если не слишком много, — пробормотал Наран.

Толстяк выпалил:

— Подумать только, я герой сказки! Что там у нас сказал старейшина? «Убирайтесь. Аилу не нужны такие смелые…эээ… такие неверные воины». И чашкой кинул, вот. Отлично!

Он изобразил горлом, как бьётся что-то хрупкое и глиняное, а затем изобразил губами дробный конский топот. Складывалось впечатление, что по пухлому горлу ехали двое всадников. Потом он сменился весьма достоверным звуком урчания живота.

— Скакали, скакали, и проголодались… Слушай, нам же нужен какой-то противник! Нам нужен конфликт, противостояние! В каждой сказке он есть.

Наран поразмыслил и сказал.

— Пусть степь будет в твоей сказке врагом. Жестокой хозяйкой, от которой мы, её рабы, пытаемся скрыться в шкурках зверей.

— Тогда её придётся рассказывать очень тихо, — шёпотом сказал Урувай. Он побросал все занятия, вытащил из сумки завёрнутый в войлок музыкальный инструмент.

Наран внезапно разозлился:

— Она изуродовала мне лицо и пожалела тебе смелости и любви к чужой крови. Поэтому пой громче, будет хорошо, если твой писк услышит она или этот жеребец Тенгри.

— Когда на тебя не смотрят идолы, ты становишься очень язвительным, — с укором произнёс Урувай и щипнул первую, самую толстую струну на морин-хууре. Под ногтями его чернели полоски грязи, а между пальцами осталась земля. — Но я рассказываю дальше. Так… «Ты будешь сайгой, а я лисицей. Своим любимым детям еды она не пожалеет».

Наран слушал трубное пение сайгака и тявканье лисицы. Он расправился со всеми четырьмя копытами, начал ковыряться в пятом и только потом заметил, что перешёл к лошади Урувая. Всё-таки у друга был прекрасный голос. Такой, что птицы, заслышав рёв барса в его исполнении, должны сталкиваться в полёте, а овцы, заслышав звук дудочки, который он воспроизводил без всякой дудочки, принимать его за пастуха.

Урувай прервал себя на полуслове.

— А она нас не раскусит, когда услышит эту сказку? А? Как гнилые орехи? Скажет: «Вот они, которые посмели обмануть меня!» — и натравит на нас барсов.

Наран отмахнулся.

— Так вставь это в сказку. Пусть нас задерут дикие звери, тогда степь будет выглядеть такой, какая она есть — жестокой и не прощающей ошибки. Кроме того, никто не любит повторяться. Если она услышит, что в нашей сказке она натравила на нас десяток львиц или табун мчащихся с севера и озверевших от холода мустангов, которые втопчут нас в землю, она точно не станет этого делать.

Толстяк всхлипнул.

— В сказке не может быть такой конец.

— Тогда пусть они, — Наран ткнул пальцем в небо и одновременно притопнул, — придумают нам конец получше. А ты запомнишь.

К вечеру путники остановились возле священного дерева, выразить почтение Йер-Су. Деревьев в степи было очень мало, и между аилами даже была специальная игра. Наткнувшись на очередное дерево, старейшина один-единственный листик с него прикалывал себе к уздечке, а на ветку со всем почтением повязывал лоскут своей одежды или яркую шёлковую ленточку. Ведь один листик для кого-то — это целое дерево, и было бы неправильно не оставить взамен что-нибудь, хоть отдалённо равноценное. А по рисунку прожилок на этом самом листике можно было узнать то самое дерево.

Когда там созревали семена, старейшина брал себе одну коробочку или серёжку, или жёлудь и отвозил его как можно дальше в степь. Может быть, когда-нибудь в степи от одного дерева до другого можно будет кинуть прямой взгляд…

При встрече старейшины аилов — где-нибудь, когда-нибудь — хвастались друг перед другом количеством приколотых к уздечке листьев. Конечно, считалось только дерево, из-за которого выпрыгивала, как затаившаяся пантера, пустыня: то есть из-за которого, смотря хотя бы в одну сторону, можно было взглянуть в степь. Лесные массивы, дружно гомонящие в вышине свои заутренние и завечерние песни, не считались.

Хотя кому из живущих монголов удавалось так уж часто увидеть несколько деревьев вместе?

Так, одинокие деревья потихоньку начинали шуметь более мягко, и шёпот их превращался в обволакивающие речи. Они высыхали под тяжёлым, как все горы вселенной, вместе взятые, солнцем, стволы давали трещину, показывая просмоленную начинку, и становились из алтарей Йер-Су — местами поклонения богу Тенгри, и отныне повязывать ленточку мог каждый, у кого была просьба к Верховному Богу. Считалось, что живые деревья принадлежат богине плодородия, то есть земле, а мёртвые небу.

Бедные путники, а также посыльные и разведчики, засланные вперёд аилами, вязали на нижние ветки конский волос из гривы или из хвоста, не срывая себе листьев: у них не может быть своего крошечного дерева, потому что они не представляют собой аил.

Друзья спешились, привязав лошадей не к стволу, а поодаль — к кустам шиповника.

— Когда-то это была берёза, — сказал Наран.

— Когда-то это была ива, — сказал Урувай.