Цукерман освобожденный

Напротив какую-то пожилую даму интервьюировал Джей Кей Крэнфорд — вместо Алвина Пеплера. Сухопарую, красивую, с палочкой. Вдова Серателли? Мать Серателли? Эх, почему я не та пожилая дама, подумал Цукерман. Что угодно, лишь бы не обсуждать эти «мысли».

Литературное произведение, прочитал про себя Цукерман, это не автобиография, однако я убежден, что литература в каком-то смысле проистекает из автобиографии, хотя связь с конкретными событиями…

— Забудьте пока что о стиле, — сказал Пеп-лер. — Теперь прочитайте только ради мыслей.

Цукерман невидящим взглядом уставился на страницу. Услышал, как лев говорит Хемингуэю: «Прочитайте только ради мыслей».

— Я уже прочитал и ради того, и ради другого.

Он уперся в грудь Пеплера и легонько оттолкнул его. Не лучший ход, понятно, но что еще ему было делать? Так он хоть сумел отступить от почтового ящика. И снова вернул блокнот. Пеплер выглядел так, словно его оглоблей стукнули.

— И?

— И что? — сказал Цукерман.

— Правду! Мы же говорим о моей жизни, о моем шансе на второй шанс. Я должен знать правду.

— Ну, правда в том… — но, увидев, как по лицу Пеплера струится пот, он передумал и договорил: — Что для газеты, наверное, подойдет.

— Но? В вашем голосе, Натан, слышится большое «но». Но что?

Цукерман сосчитал вооруженных полицейских у похоронного бюро Фрэнка Кемпбелла. Четверо пеших. Двое конных.

— Ну, я не думаю, что с этими «мыслями» вам надо удаляться в пустыню и взбираться на столп. Таково мое мнение. Раз уж вы настаиваете.

— Ого… — Он стал судорожно постукивать блокнотом по ладони. — Вы умеете стрелять с бедра. Оп-па… Ваша книга не из ниоткуда взялась, это точно. Я про сатиру. Ой-ой-ой…

— Алвин, послушайте! Сульцбергер, возможно, будет в восторге. Я уверен, у нас с ним совершенно разные критерии. Если Перльмуттер хочет показать ему, вам не стоит отказываться.

— Нет уж… — уныло сказал он. — Если речь о тексте, авторитет тут именно вы.

И, словно засаживая нож себе в грудь, сунул блокнот в карман.

— С этим не все согласятся.

— Не-не-не, не прикидывайтесь, будто тут вы никто. Нечего скромничать. Мы знаем, кто у нас в высшей лиге, а кто нет.

После чего он снова вытащил блокнот и стал яростно стучать им по руке.

— А когда я говорю, что писателю не стоит вываливать все, пока все не переварит! Это как?

Сатирик Цукерман промолчал.

— Тоже дрянь, да? — спросил Пеплер. — Я не нуждаюсь в снисхождении, скажите прямо!

— Разумеется, это не «дрянь».

— Но?

— Но вы ведь очень напряглись, да, для эффекта? — сказал Цукерман, стараясь выглядеть серьезным и нисколько не снисходительным писателем. — Стоит ли это таких усилий?

— А вот здесь вы ошибаетесь. И нисколько я не напрягался. Меня просто осенило. В этих самых словах. Единственная фраза, где я ничего не правил, ни единого слова.

— Может, в этом-то и проблема.

— Ясно. — Пеплер энергично закивал — так ему стало ясно. — У меня, если что легко выходит, это никуда не годится, а если трудно — тоже никуда не годится.

— Я говорю только об этом пассаже.

— Яссссно, — зловеще просвистел он. — Но это место про то, что надо все переваривать, уж точно худшее, дно, предел.

— У Сульцбергера может сложиться другое мнение.

— К чертям Сульцбергера! Я не Сульцбергера спрашиваю. Я вас спрашиваю! А вы мне сказали следующее. Во-первых, стиль — дерьмо. Во-вторых, мысли — дерьмо. Третье, мой лучший пассаж — вот уж дерьмо так дерьмо. Вы мне сказали вот что: пусть простые смертные вроде меня даже не осмеливаются писать о вашей книге. Разве не к этому все сводится — на основании одного абзаца?

— Нет, почему же.

— Нет, почему же! — передразнил его Пеплер. Снял очки, скорчил для Цукермана ханжескую гримасу. — Нет, почему же…

— Алвин, не вредничайте. Вы ведь, в конце концов, хотели правду.

— В конце концов! В конце концов!

— Слушайте, — сказал Цукерман, — вы хотите всю правду?

— Да! — Глаза огромные, глаза навыкате, глаза на багровеющем лице пышут злобой. — Да! Но правду беспристрастную, вот чего я хочу! Да, беспристрастную, а не искаженную тем фактом, что вы написали эту книгу только потому, что смогли! Потому что использовали все шансы, которые предоставляла жизнь. А те, кто не смог, естественно, не писали. Правду, не искаженную тем фактом, что заморочки, о которых вы писали, они — мои, и вы знали это, и вы это украли!

— Я украл? Что украл?

— Я про то, что тетя Лотти сказала вашей родственнице Эсси, а та сказала вашей матери, а та — вам. Обо мне. О моем прошлом.

Ох, пора уходить!

Красный свет. Зеленый, а он так нужен, его так никогда и не будет? Цукерман — он ни критиковать больше не собирался, ни указаний давать — развернулся, собираясь двинуться дальше.