Цукерман освобожденный

Подавив порыв сунуть блокнот в почтовый ящик и уйти — свободным и знаменитым, — он опустил глаза и начал читать. Он всю свою жизнь читает. Ничего опасного в этом нет.

Рецензия Пеплера называлась «Марсель Пруст из Нью-Джерси».

— Пока что есть только вводный абзац, — объяснил он. — Но если вы сочтете, что я двигаюсь в правильном направлении, тогда сегодня вечером у Пате я это допишу. В пятницу Перльмуттер может показать текст Сульцбергеру.

— Понял.

Пеплер тоже понял, что Цукерман настроен скептически. И кинулся его убеждать:

— Книжки рецензируют люди и куда тупее моего, Натан.

На это он возражать не стал. Замечание Пеплера Цукермана рассмешило. А к смеху Цукерман относился положительно, как могут подтвердить его поклонники. И, прижатый к почтовому ящику, он посмотрел в блокнот. Одна страница его не доконает.

Почерк был меленький, вычурный, тщательный — никак не кипучий. Да и не сказать в данном случае, что стиль — это человек.

Литературное произведение — это не автобиография, однако я убежден, что литература в каком-то смысле проистекает из автобиографии, хотя связь с конкретными событиями бывает размытая, почти несуществующая. Каждый из нас, в конце концов, есть сумма собственного опыта, а опыт подразумевает не только то, какие мы в действительности, но и то, что мы воображаем наедине с собой. Писатель не может писать о том, чего он не знает, и читатель должен принять то, что писатель использует свой материал, однако опасно писать о своем непосредственном опыте: может не хватить твердости взгляда, потянуть на снисходительность, захотеться оправдать отношение писателя к людям. С другой стороны, издали пережитый опыт либо тускнеет, либо выглядит значительнее. Для большинства из нас он, слава богу, тускнеет, но для писателей, если умеют удержаться и не вываливать все, пока не переварят, все обостряется.

Цукерман не успел вымолвить и слова — не то чтобы он торопился, — а Пеплер уже объяснял ему свой метод:

— Я касаюсь проблемы автобиографичности, прежде чем перейти к содержанию книги. Им я займусь сегодня вечером. У меня в голове все уже сложилось. Я предпринял попытку начать со своей теории литературы, создать мини-версию статьи Льва Толстого «Что такое искусство?», впервые опубликованной в переводе на английский в 1898 году. Что-то не так? — спросил он, когда Цукерман протянул ему блокнот.

— Все так. Хорошее начало.

— Вы же так не думаете. — Он открыл блокнот, взглянул на свой почерк, такой аккуратный, легко читаемый — решительно максимум того, что учитель мог ждать от крупного неуклюжего мальчика на задней парте. — Что не так? Вы должны мне сказать. Если это дрянь какая-то, не хочу, чтобы Сульцбергер это читал. Мне нужна правда. Я всю жизнь боролся и страдал за правду. Пожалуйста, не надо любезностей, и ерунды не надо. Что тут не так? Я буду учиться, я буду совершенствоваться, чтобы вновь занять принадлежащее мне по праву место.

Нет, это был не плагиат. Не то чтобы это имело значение, но он, очевидно, все это сварганил сам, одним глазком посматривая в «Нью-Йорк таймс», а другим в Льва Толстого. В полночь, после завершающего злодейского ха-ха-ха. Сделаю все, что могу, чтобы избежать насилия, но если я чувствую угрозу, то вести себя буду как человек, которому угрожают. Так записал в тетради Цукерман.

— Я же сказал, неплохо, совсем неплохо.

— Да! Вы это оценили! Только объясните почему. Как я буду учиться, если вы не объясните, почему!

— Ну, — смилостивился Цукерман, — лаконичным ваш стиль, Алвин, я, пожалуй, не назову.

— Не назовете?

Он покачал головой.

— Это плохо?

Цукерман постарался напустить задумчивый вид.

— Нет, разумеется, это не «плохо»…

— Но и не хорошо. Ладно. Пусть так. А что насчет моих мыслей, насчет того, что я пытаюсь донести? Стиль я могу подработать, когда будет время. Мисс Дайамонд поможет мне со стилем, если вы скажете, что так нужно. Но мысли, собственно мысли…

— Мысли, — мрачно повторил Цукерман, получив блокнот обратно.