Цицерон. Между Сциллой и Харибдой

С отъездом Цезаря в души жителей Рима вселились страх и ужас. По улицам ходили вооружённые люди неясного происхождения и назначения, но судя по дерзкому поведению и злобным выкрикам в отношении сенаторов – сторонники отбывшего в Галлию консула. Они никого не боялись, никому не подчинялись, показывая всем, кто здесь хозяин города. Цицерон громил их речами в Сенате и на Форуме, называл отребьем с общественного дна… Так продолжалось довольно долго, пока, возвращаясь из Сената, он не обнаружил, что за ним увязалась кучка людей подозрительного вида. И хотя рядом с Марком находились рабы с дубинками, с этого дня он стал опасаться за свою жизнь.

Пришлось подумать, как в дальнейшем избежать неприятностей, и прежде всего пришла мысль до лучших времён оставить дом на Палатине и перебраться на пригородную виллу. Оттуда написал Помпонию Аттику: «…Поселился в Анциуме. Никто меня здесь не мучит, но все любят. Вот здесь только и заниматься политикой. А в Риме некогда и даже противно… Навеки распрощался с Римом и политикой… Я ненавижу мерзавцев, мошенников и взяточников… Здесь я буду жить без всякой горечи, испытывая наслаждение сочинением литературных трудов… Я в восторге от этого городка у моря. Остаток дней проведу здесь, на лоне природы, в тишине и покое…»

В следующих письмах Аттику отменное настроение сохранилось. Он сообщает, что о Риме совсем забыл. Начал было расспрашивать приезжающих оттуда, что в городе происходит, но тут же отказался от своей затеи: «Зачем я вспоминаю о том, что всей душой хочу забыть…» Марк жалуется Аттику, что не в состоянии забыть всю подлость, всю грязь, что наблюдал в последнее время за некоторыми политиками: «Меня принудили сойти с корабля, причём из рук моих насильно вырвали рулевое весло. А теперь я очень хочу наблюдать их крушение, находясь на суше». Такими словами завершил последнее письмо.

Через месяц Марк оповестил друга, что свой неожиданный досуг посвятил литературе и философии: «Я обязан был сделать это с самого начала. Здесь никто не злословит; и я никого не браню, разве что себя за плохую работу. О правильная жизнь, о сладостный, честный досуг, который прекраснее всякого дела! Море, берег, настоящий уединённый храм муз, сколько вы мне открыли, сколько продиктовали! Ни надежда, ни страх меня не тревожат, слухи не беспокоят; я разговариваю только с собой и книгами. Всё другое для меня суета!»

Внезапно Цицерона охватило ранее неведомое чувство лени. Не найдя сил ей сопротивляться, он предался невиданному раньше безделью – «такому, что многие дни не в силах был освободиться от непривычного для него состояния…». По утрам любил прочесть несколько страниц из какой-нибудь книги, затем, поддавшись зову моря, надевал широкополую шляпу и отправлялся поплавать на лодке с рыбаками. Увы, он страдал морской болезнью, и потому для рыбалки требовался полный штиль. Обожал расслабленно сидеть на морском берегу, слушая шорох гальки и радостно считая вслух волны…

Очнулся, когда получил ещё предложение от Цезаря: консул призывал поехать послом в Александрию, в Египет, – а Марка вновь охватили сомнения. Но Цезарь не оставлял намерения приблизить его к себе, заманчиво предлагая переждать бурю в тихой гавани под благовидным предлогом… Ведь кто из философов ни мечтал оказаться среди учёных греков и латинян, пребывавших на тот момент в знаменитой Александрийской библиотеке!

Догадываясь о нечистоплотной игре Юлия Цезаря в политике, Марк опять отказался – иначе с его стороны это будет выглядеть предательством лагеря оптиматов во главе с другом Катоном, который для него был дороже тысячи новых друзей!

В ответном письме Цезарю Марк тщательно подбирал достаточно вежливые слова, чтобы не обидеть отказом, и сослался на «вечные слабости с желудком». Поступить иначе не мог, ибо республика призывала граждан защищать её даже в безвыходном положении.

По письмам из Рима Марку показалось, что время мрака и печалей для него прошло, лихо не затронет семью и дом. Ему сразу опротивело положение сельского отшельника. Он поймал себя на мысли, что одиночество не всегда способствует появлению порядочных философских мыслей, а вообще-то, он, оказывается, нуждается в публичности, во внимании к себе. Ведь здесь некому обсматривать тебя с ног до головы и указывать пальцем, и зачем тогда нужна красивая одежда, пурпур и украшения, если некому себя показывать? К чему выставлять на стол золотую посуду, ужиная в одиночку в тени сельского дерева? Никто не прихорашивается напоказ самому себе или немногим и близким людям. Оттого в селе утихают пороки, как награда… Это в городе на виду у всех разворачивают всё пышное убранство своих пороков, смотря по числу глазеющих. Не удержался и поделился такими мыслями с Аттиком: «Поклонники и сообщники – вот кто подстрекает нас на все наши безумства. Чтобы ничего не выставлять напоказ, нужно перестать желать – тогда многого ты добьёшься. Честолюбие, роскошь и безудержность хотят подмостков – если спрячешь их, ты вылечишься сам и вылечишь общество».