Циркач

В тот предвечерний час я вдруг остался с ним наедине в перекопанном саду, у небольшого, почти бездымного костра, а вокруг нас не было ничего, кроме Смерти, и во мне — ничего, кроме тайных, запретных, священных слов, которых я ему никогда не скажу. В полуяви или полусне, в зловещей фронтовой ночи я столько раз видел его перед собой, что и не сосчитать: в слабом свечении, будто под лунной вуалью, иногда голым, иногда — полураздетым, а порой он пристально смотрел на меня и улыбался. Тогда мною овладевало неслыханное вожделение, столь же безразмерное, сколь и ужасное: страстное желание быть с ним, заключить его в свои объятья и ласкать, но я также хотел — и тут моей заветной мечте сопутствовали замешательство, страх и глубокое чувство вины, — чтобы Джонни ранило, чтобы его очень серьезно, да, смертельно ранило.

Матрос зашагал прочь, карабкаясь и прокладывая дорогу по неровной поверхности, чуть склонив голову набок, хотя и так казалось, что она сидит на плечах косо, потому что у него не было левого уха, которое он потерял в бою, при замечательных и знаменитых обстоятельствах. Рассказ об этой потере, несомненно, доставит удовольствие обывателю на тихом домашнем фронте, и, сообщая об этом Королеве, я держался на безопасном расстоянии от ужасного и непроизносимого, что хранил в сердце.

— Матрос потерял левое ухо, Сударыня. И как же так получилось, я имею в виду, как это произошло? — начал я объяснять. — Лежит он, значит, в своей ячейке с фаустпатроном в руках.

Королева непонимающе смотрела на меня:

— В своей… ячейке? — нерешительно спросила она.

— Нужно выкопать яму, там ты и стоишь, и оттуда отстреливаешься. Это еще называется одиночный окоп. А если прямое попадание, то могила уже готова, бесплатно, и копать больше не надо.

Королева вздохнула и опять еле заметно покачала головой.

— Матрос, значит, стоя в своей ячейке, облокачивается спиной и выглядывает, держа фаустпатрон наготове. Да, позвольте, я объясню Вашей Милости, что такое фаустпатрон: это ракета, скажем, такая большая ракета для фейерверка — какими стреляют в день рождения Вашей Милости — но военная: к наконечнику этой ракеты прикреплен динамит.

Королева опять с задумчивым выражением лица покачала головой.

— Сударыня, дело было так, — продолжал я. — Матрос увидел, что прямо на него идет большой немецкий танк «Пантера». Он вскидывает фаустпатрон, но из танка его тоже заметили, направляют на него пушку и стреляют. 88‑ми миллиметровую пушку, Госпожа, 88‑ми миллиметровую!

— Восьмидесятивосьмимиллиметровую… — задумчиво повторяет Королева, разводя большой и указательный палец. — Наверное, эти боевые машины ездили очень быстро. Такая пушка должна быть, конечно, очень маленькая: маленькая пушечка, значит.

Мне показалось, я задыхаюсь.

— Нет, Сударыня, это калибр. — Я понял, что еще одна королевская глупость, и я потеряю самообладание. — Калибр, — повторил я вяло. — Восемьдесят восемь миллиметров, то есть почти девять сантиметров — это диаметр дула, то есть диаметр снаряда.

Благодаря своей чувствительности и восприимчивости, Королева уже поняла, что открытое ее неведение довело меня до отчаяния.

— Тогда это неравная битва, должна я отметить, — проговорила она быстро, огорченным голосом, весьма подходящим случаю. — Целая пушка против одного солдата.

— Да, Сударыня, так и есть, — пришлось мне признать. — Но на войне не до таких мыслей. Матрос прицеливается, — продолжал я, — но недостаточно быстро. Стрелок в танке его опережает. Матрос видит огонь, вспышку, огромный горящий шар и тут же слышит где-то позади удар, будто весь мир проваливается. Он думает: ничего себе, мне голову снесло, а я еще все вижу! Фаустпатрон он до сих пор держит в руках. Он думает: никогда не знаешь. И наугад спускает курок. Ракета со свистом улетает и попадает как раз в дуло танка «Пантеры»: бронебашня взлетает на воздух. Знает ли Ваша Милость, что это был за удар, который Матрос почувствовал сбоку? Его только задело: Матроса царапнула восьмидесятивосьмимиллиметровая граната, и он еще мог об этом потом рассказать! Уха у него больше не было, кожи на щеке и виске тоже, но, благодаря жару от снаряда все тут же аккуратненько запеклось, да и на морозе он первое время ничего особенного не почувствовал и не заметил…

Королева невольно поднесла руку к лицу и ощупала его.

— Удивительно, — пробормотала она неуверенно.

Бессмысленное промедление, подумал я. Я приближался к самому важному в моем рассказе, но об этом я Королеве никогда не расскажу.

Я поведал ей о том, как мы провожали взглядами Матроса, исчезающего за горами развалин, как, оставшись вдвоем, ждали, пока вернется Матрос и испечется в костре картошка. Но я не рассказал, как долго, очень долго, я рассматривал заросший затылок Джонни, а он этого не замечал, сидя где-то в полуметре, как и я, на земле, как я незаметно ласкал взглядом его шею, следовал линии его профиля, очертаниям губ, смотрел на полуопущенные ресницы…