Циркач

В голове у меня прояснялось, и до меня стало более-менее доходить, что здесь произошло. В какой-то миг я чуть не бросился следом, чтобы догнать ее, и только тогда заметил, что до сих пор стою полуголый. Я закрыл дверь и подошел к овальному окошку. Я видел, как девушка бежала дальше и добралась до дороги, и, свернув направо, понеслась дальше по обочине, подавая знаки каждому проезжающему шоферу.

— Шлюшка, — пробормотал я.

Очень большой черный автомобиль затормозил, правая дверца открылась, и она села. Только когда машина отъехала, я с удивлением констатировал, что это, должно быть, катафалк.

— Смерть? — покачал я головой.

Я вдруг глянул вниз, на свой член, потому что почувствовал странную прохладу. Он был полностью покрыт каплями и разводами свежей, чистой красной крови, которая не могла быть моей, потому что на себе я не обнаружил ни одной царапины. Пошатываясь, я отошел от окна. И вдруг оказался перед алтарем Матери Божьей. Я попытался что-то пробормотать, но не смог произнести ни слова. Я не решался взглянуть и сквозь прикрытые веки чувствовал лишь мягкий свет. Быстро натянув брюки, я прикрыл срам.

— Что же делать? — пробормотал я.

Осторожно я открыл глаза и посмотрел в лицо белой каменной статуэтке.

— Приветствую Тебя… — попытался я привычно прошептать.

Однажды, молясь очень страстно, я увидел — кроме шуток — что статуэтка в какой-то миг улыбнулась. Теперь же неизмеримо далекое лицо глубочайшей Спасительницы и высочайшей Восславленной казалось совершенно неподвижным, безучастным к любой боли, и ужасу, и сомнениям, и вине любого человека. Я уставился на украшенные перламутром маленькие святцы у подножия фигурки. На них стояла дата: 25 марта, и под ней розовым мелким курсивом было написано: Благовещение. Все находилось в роковой и таинственной связи, но кто мог это постигнуть? Я знал лишь, что произошла беда. Мой поступок был не просто плохим, он был не просто отвратительным распутством, не просто обыденным преступлением по отношению к беззащитному ребенку: он должен был стать, и был, и останется навсегда горестью моей обреченной жизни.

В первый день Материнства вечно Коронованного, в день Девы всех дев и Невинности всех невинных, я — навсегда — замарал, затронул и запятнал Ее честь, оскорбив честь беззащитного ребенка. Один единственный раз, самый первый раз мне было дозволено дотронуться до девушки, и ужасным актом смертного греха я на всю оставшуюся жизнь обесчестил ту, что была доверена мне непорочной и невинной.

Это неизмеримое несчастье и беда, в которой я виноват больше всех и в которую сам себя втянул, определит всю мою жизнь. Я и не знал о том, что это был первый, он же последний раз во всей моей загубленной жизни, когда я прикоснулся к женщине. На протяжении всей жизни мои грешные желания всегда будут направлены на еще более развратный, еще более оскорбительный для Святого Духа грех: общение и противоестественное совокупление с мужчинами и Мальчиками.

Я не знал — еще не знал — что, рожденный в грехе, боли и низости, всю свою жизнь буду приговорен к совершению все более нечестивых грехов. Даруют ли мне перед смертью прощение? Никто и никогда не сможет простить и спасти меня, от Нее только должно исходить прощение и Милосердие, только от Нее, Рожденной в Невинности, которую своим ужасным проступком я так вероломно обесчестил в лице невинной девушки.

Только теперь я четко осознал происходящее. До меня дошло, что в машине невыносимо жарко. Я подбежал к двери, ведущей в кузов, отомкнул ее и распахнул: удушливая, влажная волна горячего воздуха хлынула мне в лицо. Я зашел в темный кузов. Было мертвенно тихо. Я открыл люк в крыше, еще один, и огляделся. Из тысяч малюсеньких пернатых — находившихся в похожих на клетки квадратных ящиках, поставленных друг на друга — не шевелился ни один: изобилующее жизнью поголовье превратилось в неподвижный груз бесполезной, жалкой, скученной падали.

IV ВОСКРЕШЕНИЕ

…воскресшего из мертвых

Глава десятая

В которой писатель наносит визит в Королевский Дворец, и Королева спрашивает его о самом волнующем событии его жизни; в которой он рассказывает Ее Милости о смерти двух братьев по оружию, но засомневавшись и струсив, не решается заговорить о непроизносимом.