Циркач

Не было тут никаких приключений, никакой истории, и не было ни могилы, ни надгробного камня, по крайней мере, насколько мне известно. Да, люди считают… Но чего эти люди не знают, и о чем, вероятно, им никто никогда не говорил: машина, разгребающая развалины, не отличает дресву от земли или кусок кожаного ремня от остатков ботинка; где частью прогнивший, а частью высохший лоскут кожи черепа, а где обрезки фотографий или куски штукатурки с потолка, где дверные замки, а где разложившиеся обои, где осколки костей — лошадиные ли, человеческие или кошачьи, а где косточки из консервов воинского рациона.

Ну да, все по-честному: временами с какого-нибудь поля битвы действительно убирают трупы, собирают и хоронят, с почтением и по инструкции. Команда, которая этим занимается, от работы не отлынивает, но и все сделать не успевает, и не всеведуща: если находят перемешанные и разбросанные останки, скажем, трех покойников, то для полной уверенности из них делают четырех, чтобы никого случаем не обделить, — пожил и дай пожить другому — и раскладывают их по четырем могилам.

Может быть, нечто, бывшее телом Джонни на земле, не подчищено во время уборки руин, но лежат его кости в честной могиле и ожидают никому не известного, но предреченного на все времена и всему Сотворенному Дня: когда Слово написанное осуществится; когда павшие восстанут, и все смертное облачится в бессмертие.

Может быть, да, может быть, Джонни когда-то похоронили, и его тело покоится теперь — настолько же на виду, сколь и невидимо — под одним из бесчисленных крестов, на которых начертано:

Неизвестный солдат

Ведомый богу

Глава одиннадцатая

В которой Королева пытается выразить словами свою благодарность за работу писателя; в которой вышеупомянутый непосредственно от Королевы узнает, что она собирается вручить ему очень высокую награду; в которой принимается решение, что писатель отправится в ссылку в чужую страну.

Как чудесно все вышло! И вот сегодня наступил день, когда я снова должен был явиться ко Двору, но сколько всего за это время произошло, и как сильно все изменилось! Однако, наверное, лучше не забегать вперед в повествовании и вначале сообщить, чем закончился мой разговор с Королевой, после того, как я рассказал свою историю — которая историей и не была.

Ее Милость слушала меня, затаив дыхание, исключительно внимательно, и все же мне постоянно казалось, что она дожидалась подходящего момента, чтобы сообщить нечто важное и серьезное.

— А вы собираетесь когда-нибудь внести вот эту историю, которую только что мне рассказали, в одну из своих книг? — спросила она.

Мне показалось, что на самом деле мысленно Королева была где-то далеко и думала о других вещах, и задала этот вопрос просто для поддержания разговора, между тем подготавливая почву для того, чтобы завести речь о чем-то проблематичном.

— Может быть, Сударыня, — ответил я ровно.

Я был уверен, что никогда не запишу этот бессмысленный рассказ о якобы бессмысленной смерти, которая не привлечет ничьего внимания. И снова, как и много раз прежде, я задумался о смысле жизни и подлинности моего писательского дара.

— Мне кажется, — сказала Королева, — что нет почти никакой разницы между тем, что вы пишете, и тем, что рассказываете. Я имею в виду, — попыталась она разъяснить, — что вы и ваши книги — едины. Вы ни о чем не умалчиваете. Или это не так?

Я вздохнул и предпочел бы промолчать, но из вежливости должен был ответить Королеве. Так ли это? Разве я описывал в своих книгах все, даже самые тайные, в глубинную темноту сердца заключенные желания и поступки?

— В общем-то наверняка так и есть, как Ваша Милость говорит, — ответил я, — я пишу и, с Божьей помощью, буду писать о том, что мною движет, о своей жизни. В моих книгах нет ничего такого, что происходит не из меня, не является мною. Все, что я написал, написано моей кровью, — добавил я с преувеличенной храбростью, сразу же устыдившись своих излияний. — Но если Ваша Милость имеет в виду, в сущности, противоположное: все ли, что я считаю важным в своей жизни, записано в моих книгах, то я вынужден ответить на Ваш вопрос отрицательно. Есть вещи, которые я никогда не записывал, потому что слишком труслив, потому что мне не хватает смелости доверить их бумаге или рассказать о них кому-либо — все равно кому…

— Я должна задать вам еще один вопрос, — продолжала Королева, — на который, возможно, очень тяжело будет ответить. Но, уверяю вас, я не задавала бы его, если бы у меня не было на то убедительной, очень убедительной причины.

Я вздрогнул, хоть и сам не понял, почему.

— Вы когда-нибудь в жизни совершали очень плохой поступок?

— Да, Сударыня, — ответил я, — Я совершил в жизни нечто очень плохое.