Циркач

Готовясь отправиться дальше в путь, я переключил скорость на вторую и, управляясь с коробкой передач, бросал быстрые, но пронзительные взгляды на восхитительное, слегка загорелое мальчишеское лицо девочки или девичье лицо мальчика. До сих пор не было никакой уверенности в половой принадлежности этого существа, которое я втайне уже желал удержать как связанную и пойманную навечно любовную добычу; хотя у меня и были предположения, сейчас, наконец-то, я начал склоняться к определенному выводу.

Глава восьмая

В которой писатель со всей страстью предается воспоминаниям о тайных сношениях с братом Фрицем, что умер молодым; в которой непреодолимая, темная страсть принуждает его поехать с юным попутчиком в укромное место.

Пока грузовик, громко урча мотором, мчался дальше по, казалось, бесконечной дороге, я попытался привести в порядок необузданные мысли. Что я собирался сделать? Что овладело мной и против воли подчинило меня темным желаниям?

Мой юный светленький попутчик, казалось, почувствовал, что со мною что-то происходит, и, время от времени, искоса поглядывал на меня с любопытством, но тут же отворачивал изящное лицо, если я отвечал на его взгляд. Ни манера смотреть и двигаться, ни осанка юного, чарующе красивого светлого существа не помогали мне определить его половую принадлежность, но самое удивительное, что чем дальше, тем более второстепенным представлялся мне этот вопрос: с чудесным восторгом я понял, что мне, в принципе, было все равно, мальчик это или девочка, это существо, которое я — по воле Божьего провидения — или благодаря дьявольскому усердию Сатаны — вез в грузовике. Чего я хотел? Точно я и сам не знал, но был уверен, что хотел чего-то неслыханного, и ужасного, и неизбежного, если идти на поводу собственной страсти: я хотел найти уединенное место и остановиться, закрыть окна кабины и запереться вдвоем в комнатке с прелестными обоями и почти роскошной широкой кроватью, чтобы… увидеть раздетым это нежное, гибкое, по-звериному красивое молодое тело, сидящее рядом со мной сейчас в одежде… увидеть обнаженным, чтобы потом… Мысленно дойдя до этого момента, я уже не мог думать дальше, у меня кружилась голова и было трудно следить за дорогой. Изо всех сил я пытался размышлять о других, трезвых, как можно более реальных и отстраненных вещах: о потоке холодной воды, о водопаде с форелями из скучного рекламного ролика, но мои размышления о водопаде, рыбах и реках вели меня к более обширным водоемам и, в конце концов, вывели к морю: море я ненавидел, потому что оно забрало моего единственного брата Фрица, когда ему не было и шестнадцати; его утонувшее тело в обтягивающей, темно-синей форме ученика гарпунера так никогда и не выбросило на берег, его не нашли и не смогли вытащить.

Я, может быть, никогда и никого не любил так, как Фрица. Мне было лет тринадцать, когда я в первый раз испытал — понять я еще ничего не мог, — что такое Любовь в человеческой жизни, и как она умеет властвовать над сердцем рано созревшего подростка, школьника, жаждущего благосклонности и безопасности.

В течение тех восьми недель, что Фриц проводил в море, я влачил свое мальчишеское существование, каждый день просто ходил в школу, ел и спал, как любой другой, и делал домашние задания, но все это происходило в сумеречном сонном тумане, а я ждал и ждал того вечера пятницы или раннего субботнего утра, когда он вернется домой. Он обычно был очень уставший, и на следующий день ему разрешали выспаться; но очень ранним воскресным утром после возвращения мне можно было подняться к нему в чердачную комнатку, где стоял его чемодан, набитый странно пахнущими вещами из дальних земель, и где на кожаной спинке старого рабочего кресла висела его ошеломительная бело-синяя форма. И когда святое утро наступало вновь, там, рядом с этим креслом, я стоял в голубой, еще детской, со зверюшками пижаме, ожидая, что он улыбнется и раскроет объятия, и примет меня в постель. Обычно было сумрачно, и весь дом еще спал. Дрожа от ощущения пугающего и изменчивого, но всегда бесконечного счастья, я прислушивался к звукам на лестнице и к таинственным, непостижимым песням ветра или дождя, стучащего по гнилому козырьку над старым чердачным окном. Я уже не помню, о чем думал тогда и можно ли это выразить в словах; помню только, как бросался в его объятья, и был им, хотел быть им, и ничего больше в мире не существовало: казалось, его объятья уносили меня, как прилив.