Циркач

Вот об этом я и думал на одиноких нарах в маленькой, пристроенной за кабиной водителя комнатке грузовика, когда, задыхаясь, обесчещивал себя прикосновением к собственному Члену и, запинаясь, повторял вслух любовную историю Братика и Сестрички. Мысленно я иногда вживался в роль Братика, но чаще отождествлял себя с Сестричкой в ее желании навсегда подчиниться в любви ему, Братику. Я чувствовал все, что должна была чувствовать она, Сестричка, когда Братик, удовлетворив бурную мальчишескую страсть, уже без той нежности, даже почти равнодушно, так как после любовного акта мужчина больше не может скрывать свою низость и жестокость, отворачивается от нее и задремывает рядом, лежа на спине. И как она смотрит на него, сонного, и у нее болит сердце, когда она думает о том, чему суждено произойти, так и я мысленно смотрел на дремлющее мальчишеское лицо, полуоткрытый рот, на распахнутую, очень холодного, светло-голубого цвета рубашку с жемчужными пуговицами — я мог разглядеть светлый мальчишеский пушок на груди, которая едва заметно поднималась и опускалась с каждым вдохом и выдохом. Она, Сестричка, знала, что никогда в жизни не полюбит другого Мальчика или мужчину, никого, кроме Братика, но также знала — как только женщина может знать и чувствовать, — что однажды он оставит ее и разлюбит, и найдет другую, нет, даже других, чтобы утолить вероломную, животную свою страсть, кипящую в крови. Когда-нибудь он уйдет от нее, она видела это и знала, и хотела бы помолиться, но не могла найти нужные слова. Пусть он бьет меня, думала она, до и после того, как был с другими, только бы оставался со мной. Но это было невозможно. Здесь мои мысли обычно меняли направление, и душой я переселялся в тело Братика, и был им, и избивал Сестричку, и унижал ее, заставляя продаваться Солдатам и Матросам. И в тот момент, когда Матрос или Солдат, которому я помог раздеться, голый и задыхающийся от желания стоял перед ней и членом-насильником проникал в нее, а я поглаживал его светлую попку, чудо свершалось с такой силой, что одинокий любовный топчан громко скрипел и постукивал, и мне было ужасно стыдно перед Статуэткой в алтаре.

Однажды получилось так, что мне пришлось работать в воскресенье. Вообще-то я воздерживался от наемного труда в день, предназначенный Богу, но один-единственный раз сделал исключение, потому что дело было спешное и чрезвычайной важности, требующее определенного вида транспортировки; к тому же, ради такого случая, я испросил и получил позволение священника.

Это был великолепное, по-летнему жаркое весеннее воскресенье, и я рано отправился в путь. Груз, который я должен был доставить, состоял по большей части из суточных цыплят, которые, как известно, могут провести без еды и питья лишь несколько часов, к тому же очень чувствительны к перепадам температуры.

Я принял твердое решение избегать ненужных остановок и выполнить задание как можно раньше назначенного часа.

Когда я выезжал из дома, ничто не предвещало, что этот день может стать хоть сколько-нибудь необычным, кроме того, что задача моя казалась легче и проще, чем всегда: на дороге было тихо, и люди, находившиеся в пути, казались более довольными и отдохнувшими, никуда не спешили.

Мурлыча себе под нос, почти напевая, я выехал из города по широкому и высокому мосту. Мотор работал так тихо, что кроме чирикающего воркования груза — цыпляток в грузовике, через приоткрытое боковое стекло можно было ясно различить пение весенних птах в кустах по обеим сторонам шоссе. Дорога предстояла недлинная, и я был в радостном настроении.

Пешеходов практически нигде видно не было. Я был в пути где-то полчаса, когда заметил вдалеке, на краю небольшой парковки, юную фигурку: подняв руку, она голосовала.

В мои привычки не входило подвозить всех, кто голосует на дороге, кстати мне это было или нет. Если я вез ценный груз, то никогда не останавливался без надобности, а если нет, то нередко подбирал по пути молодых военных летчиков, Солдат или юношей, служащих в королевском военном флоте — я чувствовал к ним странную, порой тревожащую меня тягу: я готовил бы им еду, честное слово, стирал и гладил одежду — может быть, потому, что, как мне казалось, они лишены материнской заботы, раз часто находятся вдали от дома. Других я подбирал редко, практически никогда.

Фигура вдалеке не была облачена в форму, но все же, приближаясь к ней, я чувствовал это странное, возбуждающее и одновременно беспокойное волнение, как при виде стоящих на обочине военных мальчиков в форме, которые, время от времени одной рукой приглаживая длинные, светлые, растрепанные ветром волосы, другой делали знакомые жесты, прося взять их с собой.

Я стал тормозить и, приготовившись остановиться, уставился на молодую фигуру, машущую руками еще выразительней, чем раньше, и неотрывно глядевшую на меня с полным надежды лицом.