Цимес

«Мы с твоим дедушкой познакомились случайно, хотя чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что случайностей не бывает. Может быть, ты об этом уже догадываешься или просто знаешь, ведь в тебе и его кровь тоже. Ты сама и есть лучшее подтверждение этой мысли. Мне было двадцать два, я училась на последнем курсе Суриковского института. Навряд ли тебе это о чем-то говорит, это просто часть моей жизни. Самой лучшей, самой близкой моей подругой была Тамара, или Тамрико, так ее звали все. Она была родом из Тбилиси, из семьи грузинских евреев, хотя тогда это не имело для нас никакого значения, мы просто учились в одной группе. У нее был жених, и летом, после окончания института, в Тбилиси должна была состояться их свадьба. Разумеется, она пригласила и меня, и я поехала. То, что произошло дальше, — это или мистика, или судьба, или боюсь даже думать что, хотя поняла я это, лишь когда увидела тебя. Теперь… теперь, мне кажется, я знаю ответ. Несмотря на то, что свадьба должна была быть светской, неделей раньше состоялось обручение по еврейской традиции, когда для всех остальных мужчин на невесту налагается запрет. Там все и случилось, и знаешь, как будто это было вчера. Один из друзей жениха… Его звали Давид, он был в черном костюме и ослепительно белой рубашке. Дело не в том, что он был красив, красив по-мужски, и не в том, что я увидела его и пропала. Мы с ним пропали одновременно. Оба и сразу. И уже ничего не надо было объяснять ни себе, ни друг другу. На следующее утро он заехал за мной, чтобы показать город, и все произошло, и не было в моей жизни ничего прекраснее. Но… Давид был сыном раввина, как раз того самого, что проводил обручение моей Тамрико. С самого начала и он, и я знали, что не сможем быть вместе. Отец никогда не позволил бы ему на мне жениться, а пойти против воли отца… На вокзале, перед самым отъездом, Тамрико передала мне его письмо. Я помню его на память — каждое слово. Вот что там было:

“Не удивляйся и не спрашивай почему, я не смогу тебе ответить. Я знаю то, о чем ты еще не догадываешься. У нас с тобой родится дочь, наше с тобой дитя. По причинам, которые тебе известны, я никогда не смогу ни признать ее, ни дать ей свое имя, но ничто не может помешать мне помнить тебя и любить ее. Ничто не может помешать мне молиться за вас. Со временем ты поймешь многое, а пока просто верь мне: наши пути слились, и не в человеческих силах их разъединить. Поверь, и все исполнится. Назови ее Этери. Прощай”.

Я не буду говорить о своих чувствах — они понятны, и дело не в этом. Главное — именно так все и случилось. Родилась твоя мама, и хотя, видит бог, я хотела дать ей другое имя, но…

Замуж я так и не вышла, хотя мужчины в моей жизни, конечно, были, но и Давида больше не видела никогда — да и зачем? Жизнь шла своим чередом, и я стала тем, кем стала. Пока Этери не исполнилось двадцать, мне приходили деньги, два-три раза в год и довольно крупные суммы, — разумеется, я понимала, от кого и почему. С Тамрико мы встречались достаточно редко, лишь когда она бывала в Москве. О Давиде она не упоминала ни разу, а я не спрашивала. Лишь однажды — Этери было уже лет четырнадцать или пятнадцать — она обмолвилась, что он пошел по стопам отца, то есть стал раввином. С тех пор я не знаю о нем ничего. Я вспоминаю об этой истории нечасто: сорок шесть лет — это долго. Но вот появилась ты и твои картины… Не потому, что я кое-что понимаю в этом и даже кое-что могу, но я чувствую в них, в тебе еще что-то, чему нет названия. И я спрашиваю себя: может быть, круг замкнулся? Кто кроме тебя может ответить? И знаешь ли ты ответ? Ты знаешь его, скажи? Боже мой, Нюта, девочка моя, я совсем забыла, ты же еще не можешь, еще не научилась со мной говорить. Прости меня, доченька, а?»

Почему-то она назвала меня доченькой — как маму. Неожиданно для себя я наклонилась и положила голову ей на колени. И прижалась щекой к ее запястью, как собака.

ЧАЕПИТИЕ

Когда чего-то ждешь, оно наступает рано или поздно, даже суббота.

Алекс встретила меня на пороге, улыбаясь почти по-детски, и вообще выглядела совсем как подросток. Впервые я увидел их дома — ее, Этери и Нюту — так долго и так близко.

Мы сидели за круглым столом под абажуром с кистями, пили чай из тонких, почти прозрачных чашек и беседовали о Нютиной выставке и об искусстве — а о чем же еще мы могли говорить? Впрочем, и за столом, и в разговоре командовала Алекс. Мы с Этери лишь вставляли реплики, я из вежливости, она — потому что большую часть времени была не здесь и говорила не с нами, или мне это только показалось?

Потом Алекс показывала мне Нютины рисунки, те, которые я еще не видел.

— Видите ли, Саша, довольно часто я чувствую себя рядом с ней… даже не знаю, как сказать… наверное, как студент рядом с профессором — несмотря на то, что на самом деле профессор все-таки я. Порой мне кажется, что она не способна ошибаться, и знаете, это меня совсем не радует. Возможно, поэтому ей так непросто говорить. Видеть дальше и знать больше нелегко само по себе, а уж рассказать об этом другим…