Цимес

— Конечно, помню, еще бы. Ты молодец, всегда им была. Ты сильная, Оля.

— Была бы слабая, не смогла бы — ни из больницы уйти, ни жизнь новую начать.

— И что же это за жизнь? Расскажи, хотя бы в двух словах.

— Перешла в университет, преподаю, иногда консультирую, но нечасто. Когда-нибудь стану профессором и пришлю тебе монографию с надписью: бешеной Люське от автора с любовью.

— А что, — отвечаю я, — давай, присылай. И про бешеную ведь не забыла, а!

Мы смеемся.

— А вот и Ленечка вернулся, — они снова говорят по-французски, и Оля переводит: — Ну вот, я же тебе обещала. У нас есть еще время, немного, но есть, твой трансфер подождет. Ленечке это на раз.

— Спасибо, — говорю я. — Слушай, он, конечно, ничего мужчина, импозантный, а как же… Володя, кажется, да? Из-за которого ты тогда приезжала? Я ведь так ничего и не знаю, как там у вас.

Она смотрит на меня с недоумением, с удивлением даже и после паузы произносит:

— Люся, ты о чем? Какой Володя? Я к тебе приезжала — соскучилась я по тебе, между прочим. Ну и отдохнуть немного — заодно. И что?

— Погоди, так ты что, ничего не помнишь? Ни вина, ни грозы, ни твоих веселых сарафанов? А малину, малину помнишь? Слова свои, те самые, помнишь?

— Да бог с тобой, Люсенька! Какая малина? Я ее с детства терпеть не могу, у меня на нее вообще аллергия, если хочешь знать. Слова… Да мало ли я их тебе говорила. А что говорила-то?

— «Я не сошла с ума — я просто из него вышла» — вот как ты говорила. Про свой страх, про вашу с Володей ненасытность — неужели не помнишь?

В ее глазах лед, и я понимаю, что перешла черту, что пора прощаться, и чем скорее, тем лучше. Но Оля делает это первой.

— Я думаю, мы сможем договорить в другой раз. Как-нибудь… Хорошо? Сейчас нам в самом деле пора, прости, времени уже почти совсем не осталось. Да и тебе, наверное, тоже — трансфер и все такое… Так здорово было тебя увидеть, ты не представляешь. Ну…

Мы обнимаемся снова, улыбчивые глаза ее спутника, легкий поклон, вот и все. Неужели ничего, совсем ничего не осталось? И я делаю последнюю отчаянную попытку — прямо в ее уходящую спину:

— Оля! Оля, подожди!

Она оборачивается, и мой звенящий голос:

— А Паганель? Он теперь всегда тебя узнает?

Последнее, что я успеваю увидеть, — ее искривленный гримасой, готовый заплакать рот, дрожащие губы и набухшие слезами глаза — точно как тогда. И ухожу — быстро и не оглядываясь. Завтра первый игровой день, а шахматные турниры всегда начинаются вовремя и при любой погоде.

Они не только начинаются, но и заканчиваются тоже — все и всегда. Правда, по-разному, я имею в виду — для участников. Этот и для меня оказался удачным невероятно: первое место и топ-десятка мирового рейтинга. Но больше всего грел душу приз за самую красивую партию. Я впервые применила в ней то самое продолжение ферзевого гамбита, я назвала его Паганель — про себя и чтобы никто раньше времени не догадался, что это такое вообще.

Эта партия… Каждый ход, каждый оттенок, каждая мысль были так совершенны, что хотелось остановить время. Больше всего на свете я хотела, чтобы это продолжалось вечно, если бы не заключительная — страшная и прекрасная — жертва ферзя. Противник покачал головой и остановил часы.

Зал аплодировал мне стоя.

Совсем не прийти на заключительный банкет я, разумеется, не могла, но после официальной части, поздравлений, восторгов и прочего постаралась уйти как можно быстрее и незаметнее, как раз по-английски — две с половиной недели такого напряжения даром не проходят. Ужасно хотелось домой — к семье, к Собакину, в лес…

Все так и было, как всегда, как обычно, кроме малины и ежа — октябрь. Скоро, совсем скоро уже и зима. Прошло не более четверти часа с момента моего приезда, как мой взгляд абсолютно рефлекторно остановился на шахматном столике со стоящими на нем фигурами. И столик, и фигуры были самые обычные во всем, кроме одного — это был мой первый, еще детский приз, полученный страшно сказать сколько лет тому назад.

Одной фигуры не хватало — белого ферзя.

— Дети, взрослые и собаки, кто трогал шахматы? Куда фигуру задевали? Даже ненадолго нельзя уехать, сразу вещи пропадают. А ну-ка, признавайтесь — быстро! Она дорога вашей маме как память. Ну…

Увы, мы так и не смогли ее найти. Я, конечно, не собиралась делать из этого бог знает что, но все же…

Ближе к ночи я согнала Собакина с места, чтобы перед сном поправить ему подстилку. Между подушками кресла моя рука наткнулась на что-то твердое. Это был именно он — обглоданный и изгрызанный белый ферзь, вернее то, что от него осталось. Мне отчего-то стало грустно. Вдруг вспомнилось Олино лицо там, в аэропорту, когда она оглянулась. Вот тебе и Паганель, вот тебе и жертва ферзя. Собакин тихо зарычал — ему не нравилось чувствовать себя виноватым.

— Ну успокойся, — сказала я, потрепав его по голове. — Успокойся. От тебя-то уж точно ничего не зависело.

Первый раз я увидела в его в глазах слезы — то ли от любви ко мне, то ли…

А может, мне это только показалось?

Последний посыл