Цикличность

И ведь только все налаживаться начало. Сбежал от «белых», нашел свой угол, женился удачно. Ну, немного не до конца женился, но, официально то мы супруги. Ах, моя милая Иррес – моя любовь. А говорят, понимаешь, что любовь – удел поэтов, и вообще не правда. Я вот из стихов только матерные частушки могу сотворить, а любовь учувствовал. Настоящую, не поддельную. Даже сегодня утром Иррес была прекрасна как зимнее сияние в северном небе. Бедняжку мучает лихорадка. Она страшно бредит, лежит в кровати будто бы и не в своем теле. За прошедшую неделю, со дня свадьбы, жар так и не спал. Простыни всегда мокрые от пота, на губах пена стаёт, глаза приоткрыты. Она что-то бормочет, да не понять что. Клирики, мать их кривой кочерышкой, что были в Митарре – все померли. Помочь-то толком и некому, никто не знает что делать. Остается только за ручку ее держать, да ласковые слова говорить. Рука Иррес всегда холодная, мелко дрожит. Страшно, друзья, когда любимый человек страдает. А еще страшнее, когда ты ничем помочь не можешь.

Сегодня утром я решил покинуть свой пост у ее кровати. Командир меня, конечно, освободил от службы до поры, до времени. Но, вчера вечером ребята пришли, просили помочь разбирать завалы. Сначала послать их хотел, а потом подумал, да согласился. Я все равно супруге ничем помочь не могу. Поэтому я оставил любимую на веление тещи, да пошел на службу. Раз есть служба – надо ее служить.

И я впервой вышел из дому с того дня, когда сам еле живой перенес через порог Иррес. Страшно было мне за нее не передать. Всею ее, бедняжку, в тот день свернуло судорогой. Я раздел ее, вынул последнюю ленточку из волос и омыл все тело. Она никак не отреагировала, так и не пришла в себя. Ох, братцы, не так я представлял себе эту ночь. Десятки раз я представлял, как вынимаю из ее косы синюю ленту, мечтал о нашей близости, представлял наших детишек. Но пока все катилось в канаву. Теща каждые пять минут говорила, что Иррес поправиться. Она словно и не мне говорила, а хотела сама себя убедить. Дело дрянь, но я тоже верю, что моя красавица сумет выкарабкаться. Она сильная, она – молодец.

И вот шел я по городу и не узнавал его. Митарру ведь на скале моститься приходилось, посему он не мог расти вширь, он мог только выситься да уплотняться. На гостей города такая теснота всегда оказывала неприятное впечатление. Но сейчас узкие улочки казались еще меньше, чем обычно. Везде валялся мусор, прямо посреди улиц лежали тела, до которых никому, кроме бродячих собак, не было дела. Некоторые дома сгорели, некоторые обрушились, образовав непроходимые завалы.

До казарм я добирался около часа, вместо обычных двадцати минут. И здесь, кстати, меня тоже разруха ждала. Ворота гарнизона видимо были разбиты во время беспорядков, парни их кое-как заколотили тем, что валялось под ногами, но, на глаз было видно, что плотники у нас службу не несут. Во внутреннем дворе никто не тренировался. Не в привычке у нас такое было, всегда кто-то да упражнялся. Теперь вместо криков служивых, стояла мертвая тишина. А посреди двора вообще валялась непонятная груда мусора. Видимо это то, что осталось от внутреннего убранства казармы. Двери казармы были сорваны с петель и валялись прямо на лестнице. По ним прошлись уже сотни ног, отдельные следы от грязных солдатских сапог уже и нельзя было различить. И никого это не беспокоило. Да в казарме вообще никого не было, даже в столовой.

Во дворе, у оружейной, я, наконец, нашел живого человека. Обычно оружейную стерегли три человека. Но сейчас на стуле у металлической двери сидел один человек с перебинтованной головой. Повязку давно не меняли, она стала коричневой и воняла.

– О, даже тебя вытащили? – при виде меня человек вскочил. И я с большим трудом узнал в нем своего юного сослуживца. Парню не было и шестнадцати. Два года назад осиротел. Сумел командира уговорить, чтобы его в стражу приняли, уж очень в казенный дом не хотел. С тех пор он у нас что-то вроде сына полка и верного оруженосца в одном лице. Он был очень плох телесно, посему ему не доверяли ничего серьезного. Принеси, да сбегай. А теперь вон караулит оружейную. Значит, никого лучше у командира не осталось.

– Как тут у вас дела?

– Если коротко, то дерьмово. В гарнизоне только я, командир, да в погребе кто-то шаманит. Остальные завалы разбирают, да трупы жгут.

– Серьезно?

– Многих недосчитались, – мы немного помолчали. – Как жена?

– Очень плохо.

Парень понимающе кивнул и вернулся на свой стул. Я прошел в канцелярию, здесь, как и должен был, восседал командир. Вот только вместо безупречного камзола на нем была грязная тряпка, заляпанная всем, чем можно. А всегда сверкающая лысина покрылась неровными островками волос.

– Строккур? С чем пришел? Случилось что?

– То есть? Ребята накануне приходили, просили выйти на улицу, помочь.

– Да? Не в курсе был. Они сами здесь не показывались уже пару дней. Теперь хоть знаю, что работают. – Он устало протер глаза и зачем-то передвинул чернильницу.

– Командир, есть приказания? Указания?

– Да какие приказания? – Он устало махнул рукой.