ЦДЛ

– Ну, ты не падай носом! Главное поверить, что ты уже приехал. Другое дело – спасся ли до конца? Одна страна, другая, третья… В конечном счете Земля кругла: не там тормознешь – опять у старых корыт (с парашей) окажешься, будто никуда и не уезжал, беглец несчастный (бегство ведь тоже один из видов туризма), будто не видел мир во всем его многообразии, разнообразии, безобразии и однообразии. И не вытягивал ноги свои соответственно росту высокому в достойном его помещении, в мире худо-бедно, а без давящих потолков с осадками чьих-то вельможных задниц, при этом не без удовольствия потирая их там, где привязь была. Как и на шее (отсюда у нашего брата и ненависть к галстукам)… Четвертая страна, пятая, шестая… И все-то им безразлично, и на все они кладут, и где же их госбезопасность?

– Как где – в Москве, все на той же Лубянке.

Конечно, в тюрьме всегда преувеличивают, но доля, и немалая, правды здесь есть. Запад желает защищаться лежа.

– Сколько стран я увидел, в стольких я и пытался тебя найти. «Да где же ты, наконец?» – восклицал я на нашем варварском русском (в Риме все варвары, кроме них), потому что шарахались площади Марков святых, и несвятых шарахались тоже. Где ты, брат мой – сосед, догадался б сюда приволочь нашу стену. Не могу разговаривать я без нее. Со стеной я намного способней. Как же нужен сосед мне за толстой стеной. Да и русский язык без стены – не язык. Неоткуда ему тут оттолкнуться, до чего же тяжел он своим пережитым. Без стены его с места не стронешь, без стены, что древнее прошедших веков…

– Да ее не упрешь, – отвечает будто из воздуха друг мой, будто есть он и нет его в то же время. Будто тоже сюда прилетел и сидеть одновременно там остался. Как разъятая моя половина, приросшая к другой стороне стены, – да будь ты свободен от всех и всего. Художник обязан быть вольным, как крик уже улетевший. Не зря же Земля их, черт побери, родит. Птенчик, вылупившийся из тюрьмы – куда б долбануть своим клювом. Хватит долбать, ты уже пробился на волю. Уже распалась твоя колыбель, для тебя-то уж точно. Вылез – чирикать учись. Горлом, как пальцами, щелкать рулады. Или там петь, как поют окрест. Или там верещать, как другие умеют. Это со всеми бывает – косеют от свежего света. Только-только родившись, света хлебнут и косеют. Это пройдет. И потом, наш советский дятел, долбающий бетонные столбы и не получающий при этом сотрясение мозга, да ему же семечки просто – лес, каким бы глухим он ни был, в том смысле, конечно, отпусти птицу в лес, она всегда туда смотрела. Ты лучше скажи, ну и как там химеры на знаменитом соборе, где камень что воск от улыбки нездешней, – вот-вот оживут, если дольше смотреть…

– Это не здесь, – говорю, – но все равно представь, что Политбюро с Прилип Президиумом на стену полезло, от злобы или на праздник какой – на каждый зубец кремлевский по члену, вот это химеры! Вот это собор! Правда, не парижской – московской в бога душу матери (и ее бы туда на зубец за таких-то сынов). Нет, наши рыла еще никто не переплюнул, уж ты мне поверь. Да сам убедись – опустись наконец ты на грешную землю, вполне достаточно она грешна, да и где ты на самом-то деле есть? Надо же, как отчетливо говорим, так воочию, а слышимость-то какая!

– Нету меня. Был, да сплыл. Прекратился. Исчез.

– Да бог с тобой, что же я сам с собой разговариваю, как с посторонним, к тому же глухим – так перекрикиваться, это ж надо! Да и разве я сам себе посторонний, ведь столько лет себя знаю. И не мог я сидеть по обе стороны сразу, будто шишка какой, кому по привычке не одну, а две одиночки дают. Не мог я один в двух камерах быть, то правым, то левым виском прислоняться – с двух сторон сразу. И слово застрявшее из железобетона выуживать – тоже с двух сторон. А то и ногтем выцарапывать – с той и другой стороны. Это не заживо похороненным хорошо перестукиваться – у них гробы деревянные. Или здесь сквозь небоскребы через весь океан…

– Да ты уж пробился. Тебе хорошо, – опять как из воздуха выдохнул он и на сей раз исчез навсегда.

Церквушка плакала недолго
По отрубам-отрубям голов,
Слов возвышенных балаболка,
Балалайка колоколов.

– Он ушел, – говорю я Дане, – его отпели. Он от нас далеко. Это мы оставили их, а не они нас. Мы далеко, а они еще дальше ушли. Там на безродине родиной были они. Там на бесхлебье они были хлебом. И еще Жар-птица к тебе прилетала и садилась на твоей чернильницы край, а ведь какие силки ей только не ставили и как ловили за хвост – «Разрешите, товарищ-птица, пожать вам лапку, да не бойтесь – не оторвем!» Но если гусь свинье не товарищ, то и Жар-птица им тоже не друг. Неуловимая, далеко ей сюда прилетать. Да и что ей тут делать?

Однорукий бандит

Отрезал родину, как язык?

– Приехал и начал быть кем попало, всем, кем угодно, но только не самим собой. Кем только не был я в этой новой своей, кем только не работал, а она оставалась несолнечной.

Кстати, у тебя с какой стороны обращается солнце? – спрашивает Даня.

– С обычной.