ЦДЛ

Как же быстро и лихо все приключилось. Черно-белый контраст, до конца еще не смонтировалась стремительная кинолента отъезда. Черно-белое действо все еще откручивается назад к изначалу, не боясь там остаться, а ведь и вправду залапят как «неподлежащее вывозу из СССР». Я – вперед, а память тянет назад. Вот они, на колесах моих тормозные колодки! Все еще лезет чужими бакенбардами в уши. И светит прожекторами допросных ламп. Будто жалкие эха еще додрагивают в паутинных углах остановившегося прошлого, с невыносимостью жить дальше, не то что осуществлять замыслы на бумаге, которую каждый раз подшивают к твоему Делу. Запреты, запреты, запреты… и вот она – прихожая полета. Узкие выходы приземистых выпусков за границу.

Какие-то попутчики. Обыски. Ощупывания. Завидущие пальцы в банке с кофе… Ими же сломанный и раскрошенный шоколад сынишки. Пограничник, как отпускающий диверсантов. Газующая душегубка автотрамвайчика, все еще не спешащего к самолету. Духота в самолете. Потом чуть прохладный подъем… Завтрак, проплывший в первый салон, будто первый салон уже летит, а второй еще нет… Но вот наш ковчег, набравший было в рот высоты, начал выпускать ее понемногу. Потянуло вниз. Затяжелило. Скользнуло холодком по спине. Явно трюм, переполненный барахлом, к земле прижимает. Крохоборская страсть людская, вот что до времени нас угробит… И вдруг мы влетели в небесную мойку. Освежились. И снова вошли в синеву, за которой посадка. Шершавая ладонь уже шарит под нами. Вот она ловит, как бабочку, нашу тень, а потом и нас самих принимает…

Вена, красавица Вена… А память все лижет побитый свой бок.

На сей раз я, кажется, приземлился более или менее удачно. Я прибыл налегке, без скафандра, но это не значит, что я появился не на другой планете. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.

Мадам Говори, или Не размахивай конечностями, товарищ, ты уже господин!

Надо же, за каких-нибудь семь дней и сотворить такое. Одна рабочая неделя – и есть на чем ходить, а главное – куда ходить и зачем ходить. Всего-то одна неделя – и есть чем дышать, и, заметим, свободно. Вот только богом забытый край один и остался, где мы имели несчастье родиться. Вот только там и можно посетовать на торопливость Господа – явно семи дней ему не хватило, оттого и не дошли до бедных сих у него руки, как здесь, на Западе, до многих еще не дошло – и что же такое – Россия… Едва переводил я дух, когда меня едва переводить успевали на иной, не свойственный мне язык, но тем не менее меня вполне выражавший. Господа, я просто-напросто вернулся… Вот рядом летел специально летевший разочаровываться в западном образе жизни художник. Ничего странного, получил человек такое задание и кличку, скажем «очарованный странник», и полетел. Кому же неохота этот мир посмотреть отвязанно, а звали его, кажется, Эмма, и фамилия его была – Говори. И был этот «мадам Говори» заведомо мрачен. С самого Шереметьева ему все абсолютно не нравилось. И неудивительно – он был истинный патриот советского образа подобия жизни. А уж как сошел на новую землю – и подавно глядеть не хочу! – закрывал он глаза и без того маленькие… «И не просите!» – будто в жмурки играл. А потом и спрашивает: «А где здесь бардак?»

И другим попутчиком не обделил ОВИР – поэт с чучелом Земли под мышкой. Третий тоже, кажется, из бывших коллег – ну весь Союз советских писателей на Запад подался! Этот пребывает в грустях.

– Представляешь, – плакался он мне в новый пиджак, – чтобы наскрести на отъезд, я унаследовал все до копейки последней еще до того, как умер мой любимый родитель. Оставив несчастного в чем мать родила. Одно и успокаивает, что в старости, как и в младенчестве, быть без штанов не стыдятся. И что же в итоге – здесь не обязательно быть писателем, чтобы хорошо жить. Да и поэтом тут никого и никогда и ничем не удивишь (а приехал он, разумеется, всех удивлять, не давая им, что называется, с земли подняться). Представляешь, здесь даже самый завалящий говнюк – сэр и в дорогом «кадиллаке» ездит. Да ладно – абориген, а то вчерашний Сердюк сегодня – сэр Дюк… и пальчик тебе за-место ладошки тычет… Всю жизнь я мечтал прийти в наш писательский клуб, нет, не с гениальной книжкой, а с расписной да увесистой кадушкой паюсной и черной от дороговизны икры, сплошь валютной и простым смертным никак не доступной… и метать, метать, метать эту самую икру себе в рот на виду у всех, опять же расписной – в золотых петухах – ложкой, чавкая при этом безбожно, причмокивая бесстыдно и жмурясь всем телом от удовольствия. Теперь я могу себе это позволить (продал пару прабабкиных икон), но клуб-то остался там…