ЦДЛ

Прячь подальше свой бортовой журнал, судьба-фата-листка, знаю заранее, что нацарапано там кириллицей. Именно в России не обязательно родиться мудрецом, пророком, провидцем и ясновидцем, чтобы предсказать судьбу только-только родившегося человека, тем более еврея. Всем до совершеннолетия не сообщают национальность. Мне же указали на нее в первый же день. Видно, сильно ссыльный я был младенец.

Узнаю тебя, моя будущая родина, – никто не хочет удостоверить факт моего рождения. Здесь куда охотнее убеждаются в противном. Здесь даже когда везут расстреливать, и то пишут на крытых грузовиках: «ОСТОРОЖНО – ЛЮДИ!», чтобы, не дай бог, их не убили преждевременно. И не потому, что им надлежит еще помучиться, прежде чем умереть, а потому, что смерть здесь должна быть всегда запланированной и оприходованной, то есть законной, но никак не случайной. Здесь любят перевыполнять законы. Именно призвание этой ржавой державы (мы еще доживем до момента, когда она рухнет) и заключается в кропотливом и старательном усовершенствовании этой некогда стихийной, безалаберной и безответственной человеческой привычки – исчезать с лица земли, никому не докладывая и ни у кого не спросясь. Отсюда такая нетерпимость к самоубийцам, этим недисциплинированным и вечно спешащим выскочкам. Куда торопиться? Дойдет и до тебя очередь. Это миллионы лет до нашей эры (вернее, звероэры) были всего лишь несколькими часами научно-популярного фильма. Вот миллионы отнятых нашей несравненной в кокошнике (укокошить, видимо, отсюда пошло) – вот это и есть то самое долголетие с бессрочным паспортом и вообще с нескончаемыми сроками лагерей и тюрем, любых, на выбор – психиатрических или уголовных, в смысле поголовных. А также ссылками и поселениями, коммуналками и воротящими с души работами, здесь ведь тоже надо отбыть свой срок. Ну и, конечно, очередями за всем, чего нет. И за всем, чего не будет.

Стена, сосущая теплоту твоей крови. На ней проступает чье-то лицо. Настенная живопись. Уж не замурованных ли заживо повыступили краски и подвигли первых мазил. Потом на смену другие на стену. Не в нее, а поверх – расстрельные, они экономней и проще. И тут уже горельефы пошли, оттого что горе рельефно, хоть и высекают пули не глядя.

Неужели и вправду я сросся с этой стеной – не я, так другой там остался. И тюрьма его профиль к себе примеряет для посмертных своих галерей. Тут и сон – репетиция смерти. Спишь, как в могиле, ведь жизнь наверху, и ты видишь ее во сне. А проснешься – стена на полмира, чтобы, если сбежишь, все равно бы в нее уперся. Так и будет тебя обгонять, шустряка, то покрепче, а то лишь руиной. Или только намеком, что будет стоять. Стена, где в бетоне продышан колодец. Чистота студеная наших неволь. Неужели никогда я тебя не встречу?!

Запад – это еще и моя фантазия – молодцом. Рисовал-то его, что называется, не глядя, по обрывкам, кусочкам, от случая к случаю. Ай да фантазия – конь на дыбы. Все, приехали – становись на копыта! Брыкнул конь и обычной рысью пошел. И вот уже вышедший из зоопарка показывает справку, что он человек, а ему говорят: «Да что вы! Мы и так вам верим! Так что считайте, сэр, ваше дело в шляпе, но, здороваясь, не забудьте ее приподнять!..»

Приподнял и сдержанно поклонился.

– …Вот ты глядишь на неведомый мир и глазами такие картины вдыхаешь, что зрячие рядом с тобою – слепцы. А меня они глубже еще заглотнули, силясь переварить… – слышу как свой своего, что и говорить, спаялись мы в нашей неволе. – Красота, а какую под боком тюрьму допустили. А может, и красивы эти тридевятые и бескощейные государства из-за холеной своей безразличности ко всему, что поодаль от них? Чем равнодушнее, тем красивей? Так что откуда им знать, как пойманный ветер воняет. Нет, нам заведомо можно на них положить, как минимум, палец, который потолще… – Улыбнулся, наверно, он там за своей высокой стеной, хотя едва ли улыбка тяжеленный камень растопит. – Представляю синь да лазурь, и бывшей родины – ни в одном глазу…

И действительно, пошла-побежала навстречу свободная и ничем не стесненная явь. И скорая помощь гостеприимства тоже летела навстречу и делала все, чтобы эта земля не казалась чужой приезжающему со своей, где всегда три погонных метра к твоим услугам, где ее никогда не жалели, родной, чтоб присыпать тебя напоследок, – Россия большая страна. Комфортабельная чужбина. Не потом, а сейчас она будет пухом, земля. Это там остался звенеть по мне колокол. Не слышен он здесь. Улетела назад пуповина, натянулась – и нету ее. Да и кто сказал, что эта земля чужая? Да я в город родной приехал, только не видел его никогда. Знал, что он есть, что мой этот мир, хоть его отродясь и не видел, потому что держали меня в старокаменном веке, а отнюдь не в XX, да вот миновали века (день как год, а год отсидеть – что столетье в родимой), и только открылась скрипучая дверь, за спиною зло лязгнув, как в мгновение ока я стал современником здешних людей и увидел воочию век их XX, слава богу, что хоть конец повезло застать.

Мрамор немоты – красота бессловесна. Как красив не-зарешеченный мир.