ЦДЛ

Тяжек груз жизни. Ох как тяжек. У каждого он свой, отними – и жизнь прожита впустую. Но вот малая толика этого груза нырнула в брюхатую пасть – подавился самолет наш коврами, вполне уже можно сказать ковер-самолет, едва задраил ее – захлопнул. Теперь и расслабиться можно. Так и душу отдать недолго. Представляю, если бы еще и она прихватывала с собой чемоданы, убегая в свою небесную эмиграцию.

Отлет навсегда. О, мама, мама… Что же ты не пишешь? Или нету врача в захолустье, чтобы начертал по-латыни мой новый не русский адрес – запредельный, заграничный, заоблачный… Далеко же я от тебя улетел. Прости, что не уговорил тебя ехать со мною. Не дождалась. Разлуку не перенесла.

Отлет навеки. Вот они стоят, что заложники, дорогие мои человеки.

Отлет на веки вечные. Блестят самолеты изгнанья. Не все, но один из них мой. Так и светится пока лежащая на земле перекладина. Будь здоров, как вздернет в небо.

«Будь здоров!» – пьем отходную. Стоят поодаль мои провожатые в кепках мышиных, хотя и январь. Стоят, переминаясь с ноги на ногу, и не скрывают злорадства. Думают, что работы у них поубавится. В пол-локтя вам в зубы, товарищи. Найдутся еще кандидаты на вылет…

Сейчас я пойду не оглядываясь и все равно увижу и друзей, как хоронящих меня, и всех, кто пришел со мною проститься, будто и впрямь для них умираю… Глазастая память последние слепки берет с дорогих – невеселых – лиц. Да мы ж не на кладбище. И вот мы уже хохочем. Юмор – спаситель, только надо знать, как его рассмешить. Уйду не оглядываясь и увижу страну-застенок с другой стороны, доселе мне недоступной, и не с птичьего полета, где хоть птичьи, а все же права возвратиться когда пожелаешь, а земно-преземно (это тем хорошо, кто тюрьму проезжает и не ведает, кто в ней сидит)… И поднимусь на пока лежащий свой крест комфортабельный, где и привязь не тянет. И спустя сколько-то там минут запульсирует дымный, чуть пламенный след. Это что-то во мне полыхнет и сгорит, от привычного отлипая. И еще все пути к отступленью сгорят. И еще все мосты – вот так-то их и сжигают. Жизнь вчерашняя самолету под хвост. Прах взлетел, от кремации теплый еще. Чиркнул об окна остатками молний и ушел в облака. И еще я сверху увижу, к стеклу привалясь лбом, как к Лобному месту… Да нет, ничего не увижу – взлетел высоко. Три часа лету, и закончится, отбежит и ужмется в рубец все, что звал я когда-то отчизной. Не за рубеж – за рубец, вот за этот кровавый, лечу. Три часа лета, и где-то там все спеклось и осталось. Не то чтоб смельчилось, но малым глядит… Колыбельная песня, а последний куплет похоронный. Быстротечна ты, жизнь! Не успел оглянуться – и вот он, крутой перевал, за которым, как в пропасть, рухнуло прожитое, и какое еще! Только дым глубины достигает подошв… Мама, мама, как же давно ты меня к себе прижимала! Ныне память моя что боль, – это внешне все с горизонта исчезло: и Площадь

Красная Стены, что являет собой продолженье всех камер тюремных, и взнаглевшая власть, только что выбивавшая ящик стола из-под рук (из-под ног она тоже умеет), где белизною слепила бумага, и хватавшая исписанный лист.

А пока в разношерстной толпе неразлук и разлук стоят и мои дорогие Разлуки, и сетка решетки уродует их лицо. Мать-разлука. Сестра-разлука. Брат-разлука. Любовь-разлука. Земля с моим отцом – разлука. Вдохновение, говорившее со мной на русском, неужели и ты остаешься?

Прожитого не засунешь в чемодан, да и поднять ли его, когда б оно там очутилось чудом (себя, молодого, я, старый, несу)… Нет, все там осталось. И звонкая песня жизни моей былой, с золотой серединой куплета. То была жизнь до шмона. И ничего не осталось после него. Все отобрали. Голый, как снова родившись, иду улетать навсегда.

Гражданин, не толкайся лицом, или Рожденный ползать – вали самолетом!

Не это поднимает ввысь…

Б. Пастернак

Когда-то я уже родился в самолете, что едва не стоило жизни всем находившимся на борту. В то время летательные аппараты были еще мало приспособлены для появления на свет. Напротив, они куда чаще укорачивали жизнь своим пассажирам, больше падая, чем летая. Ныне они тоже бьют иногда земные поклоны, но все же не так часто, как в те времена, когда авиация сама себе ставила свечки, утыкая землю собою, как именинный пирог. А потому сам факт подобного прихода в мир уже романтичен и многообещающ. Если бы еще родиться над территорией, достойной такого необычного рождения. Или вообще не приземляться, даже на таковую. Как выяснилось впоследствии, эта земля для обитания – не самое лучшее место. Но я приземлился. И не просто на грешную землю, а на самую наигрешнейшую ее часть. Из чрева матери я свалился в Сибирь. И вдобавок еще советскую. То есть дважды лютую, если взять за основу колымские, где колом дыхание, лагеря, где уже в то время был ледовитый океан народу. Бог задумался, на мгновенье отвлекся, и самолет не дотянул до земли обетованной, если, конечно, она где-то есть.