ЦДЛ

И почему это у мордвы нет исторической родины? Или у селькупов, эвенков, чукчей, якутов, нганасан и других эскимосов советских? Есть же на Аляске их братья – эскимосы американские? Да и русские вполне бы могли туда, ведь Аляска когда-то была российской. Историческая, вернее доисторическая, смело можно сказать, родина, с привычным русским холодом, с этой Африкой наоборот. Есть, а толку что? Уезжать-то не могут. Тем более все разом. Насовсем. Не в гости, в которые тоже нельзя. Это какой же паскудой надобно сделаться, чтобы к кому-нибудь в гости за рубеж уехать? Но если б можно было уезжать из СССР, скажем, мордвинам, ну кто бы не стал мордвином, чтобы только уехать отсюда куда глаза глядят? Рожденный ползать, к тому ж натощак, да кому не мечтается от земли оторваться, тем более если намертво к ней привязан? Железная пуповина… Да ее б перегрызли зубами, если бы шанец хоть один появился.

Полет на Запад, а формально на Ближний Восток. Даже ярые антисемиты и те сегодня едут по израильским вызовам. Оказывается, есть еще на свете что-то, что можно ненавидеть больше евреев. Пинку для пущей устойчивости полета никто не придает ни малейшего значения. Разве что берут с собой подушку на и без того мягкое место. Но чаще прихватывают запасную пару исподнего на случай, если это мягкое место не выдержит неописуемой радости прощания с родиной. Вылета пробкой не важно куда. Опять же главное – откуда. Это я позволял себе улетать не спеша, потому что знал отчетливо, что меня выпирают.

Стеклянный аквариум прилетов и отлетов. Зал улетающих наконец. Когда б друзья не улетали, они бы старыми друзьями были. Но ныне старые друзья не остаются. Стирает старушка-уборщица лица со стекол. Смахнула тряпицей – и нет друзей.

Кладбище – аэропорт. Здесь провожают навеки. Оттого что заструилось западное направление. Столько-то лет спустя. А что, вполне достаточно, чтобы тысячелетние города народились – Вечный Рим, или Лондон, скажем, или Париж. Или пусть даже не вечный, но все же старый Нью-Йорк, чью историю еще не схватил склероз. Да весь Запад за это время для нас родился. Наконец, заструилось. Сегодня Дальний Восток заменили на Ближний, не всем конечно. Тем, кому ближе Ближний, те по-прежнему едут на Дальний. И когда отсидят свое на Дальнем, только тогда их отпустят на Ближний, чтобы они поехали на Дальний, но уже Запад.

Улетают друзья, кому не до конца обрезали крылья (это уже сугубо советский обряд обрезания). Улетают друзья, уложив в чемоданы хрустящие надежды прожить без родины (мы всегда полагаем, что настоящая где-то в заоблачных высях), вдали от страданья ее извечного, сколько ей лет, столько и бед. Вдали от таланта ее сотворять себе монстров-кумиров. Да только ли в этом грех ее первородный? Это кто же все хочет в гроб свой вместить и леса, и поля бескрайние наши, ведь мы же по ним, по своим, без охраны, не прячась ступаем. И моря-океаны – не в подводных же лодках плаваем исподтишка. А вот поди ж ты, не наше все это свое…

Самолет – реактивный пинок, ныне так вышибают. Сидишь в кресле – и чудится улюлюканье в спину.

Лети-проваливай с родины, какой-никакой, а все же раздатчицей в их лагерях. Доброй ли, злой, а все же нальющей тебе похлебать. Сколько с ней вместе выхлебано из одной общей плошки! Сколько съедено соли пудов! А нар продавленных сколько! И что же ты смотришь, родившая нас с матерями вместе? Что же бездействуешь, когда так нагло тебя отнимают? А ведь, бывало, матери и на штык кидались, чтоб заслонить своих ненаглядных чад. Или только за тебя умирать позволяешь – с криком погромче и с кровью посолоней: всю пролей, коли так меня любишь?! Пересылка ты, тетя, и трубач твой, пропойца, скликает на лагерный сход, чтоб на плацу мы на твоих вертухаев молились. В них ты. Сожрали тебя. Ну и прощай – оседлости моей черта! Тоже мне, родина, с которой бегут без оглядки.

Смотрит на проводы безусый еще пограничник. Проходил по стеклянному верху таможни и встал. Смотрит с галереи на плачущих, что пришли то ли на похороны, то ли на воскресение. И держит свой автомат-скорострел. Постоял, постоял и тронул его слева направо, туда, где у нас животы. Дал мысленно очередь и пошел себе дальше, дурак.

Исторический миг – наконец-то увидеть свою решетку с внешней ее стороны. Но когда бы она была пустая.

Таможня… Молодость с обысканным пахом, не чаявшая добежать до возносящего трапа. Старость, которую едва ли согревает мысль о крематории – наземном филиале преисподни, в данном случае уже не отечественном.

Вышли на взлетное поле, произведя обязательную пробежку перед подъемом. Глаза смахивают когда-то родное небо, поджаренное на керосинках самолетов, то и дело садящихся и, слава богу, еще взлетающих. А палец все еще пересчитывает багаж. Господа, чтоб вам не спрятать свой гребаный палец, ведь дергается, как ствол вон того автомата, мысленно поливающего нас. Безусый пограничник прямо-таки ловит кайф. Эх, размудяй, кабы знал ты рост несогнутый!