– Ну, а я-то тут при чем?
– Немец говорит, что у него есть важное дело. Распутина, говорит, касается.
– Ну и чего хочет немец?
– Он хочет прийти ко мне не один, а со своим приятелем, с Ржевским.
– Ржевский, Ржевский… Вроде бы я уже слышал эту фамилию. А?
– Да есть такой жучок, может, и слышали о нем, мудреного ничего нет. Журналист вроде бы. Подвизался в разных изданиях, а сейчас перешел в ведомство Хвостова.
У Распутина немного прояснело в глазах, появилась резкость, он хлопнул ладонью о ладонь.
– Все, вспомнил, можешь дальше не распространяться. Я этого червяка видел, когда ходил к Хвостову. Важное дело, говоришь? Ладно, встречайся с червяком этим и с немцем, будем хоть знать, что у нас за спиной делается. А за спиной у нас, Арон, чую я, что-то происходит. – Распутин нажал пальцем на резной стоячок-выключатель лампы, зажег ее, полюбовался светом, выключил, потом снова включил. – Встречайся с ними, Арон, это дело нужное. Можешь здесь повидаться, можешь в «Виллу Роде» пригласить. Займи там мой кабинет, закажи журналисту с немцем по котлете величиной с лопату, чтобы вкусно было, ни дна им, ни покрышки, закажи водки, закуски и все узнай.
– Я займусь этим немедленно.
– Неужели мой друг Хвостов что-то затевает против меня? А? То-то он морду в сторону воротит. И взгляд недовольный, словно ботинком в коровий котях вляпался. Выходит, он задумал против меня пакость и таким образом собирается отблагодарить за добро? – неверяще пробормотал Распутин.
– Заранее ничего не будем решать. Вначале узнаем все, а потом решим.
– Ладно, – недовольно проговорил Распутин. – Дуй!
Симанович исчез, а Распутин долго сидел молча, размышляя о жизни, о том, как ведут себя люди, потом переместился к окну, глядя на улицу. Его, как старую любопытную бабку, всегда тянуло посмотреть, что там происходит.
На улице было сумеречно, холодно, тяжелые серые хвосты раннего снега перемещались с места на место, свивались в жгуты, припадали к сугробам, сметали с них сор и уносились дальше. На голом, с узловатыми ветками дереве ветер упрямо трепал грачиное гнездо, стараясь содрать его, уволочь, но гнездо, расшелушенное, похожее на дырявую шляпу, мертво прикипев к дереву, не уступало разбойному натиску. Распутин, глядя на эту неравную борьбу, неожиданно расчувствовался, вспомнил свою деревню, снега тамошние, которыми, бывает, дома заваливает по самую трубу, а то и выше трубы, выкапываться потом приходится из преисподней, великую рыбную реку Обь, буйную Туру, в которой он как-то даже тонул – тонуть-то тонул, да не утонул, тайгу, что и обогреть готова человека, и приютить его, и напугать, навсегда отбить охоту забираться в речную, но такую добычливую глушь, и погубить его.
И так «старцу» захотелось в село, к столу Покровскому, где дымится горячая картошка, в большом блюде гнездятся молодые грузди, на доске лежит приготовленный для строганины жирный щокур, а вытащенная из сугроба бутылка «монопольки» так холодна, что водка из посудины вытекает тягучим сладким киселем, а крохотные, не больше ногтя, пельмешки подают едокам целыми тазами, что он закрутил головой огорченно, замычал, заприхлопывал себя руками по бокам и отвернулся от окна. Выкрикнул сиплым голосом:
– Дуняшка!
Когда в проеме двери появилась «племяшка», спросил, хмуря черные длинные брови:
– Ты на Невском не интересовалась, есть ли муксуны в продаже? Наши, обские! Небось не интересовалась?
– Обижаете, Григорий Ефимович! Еще как интересовалась. Более того – заказала три муксуна.
– И что же?
– Заказ пока не выполнен.
– Сходи снова в магазин, узнай, вдруг привезли? – Распутин поправил волосы на голове, прикрыл дефект, пожаловался Дуняшке: – Домой что-то тянет. Как там Парашка моя? Хоть и дура она, а все-таки жаль – близкая. Тебя не тянет в Покровское? Папаньку своего во сне видел, с вилами за мной бегал… К чему бы это?
– Не знаю, Григорий Ефимович, я в снах не разбираюсь, – сказала Дуняшка, – а в магазине скоро буду.
– Поторопи их, скажи, что святому отцу рыба для больших дел нужна.
В ту зиму состоялись роскошные именины Распутина.
Именины свои Распутин мог праздновать не менее десяти раз в году: именины у него имелись в январе – в честь Григория Печерского, в феврале – в память святого Григория Богослова
Белецкий, понимая, что Хвостов взял Распутина на прицел и теперь возможны покушения на «старца», усилил охрану Гришки.