Царский угодник

То, что где-то «за бугром» жил, дышал, существовал, перебивался с хлеба на воду Илиодор, раздражало Распутина. Раздражало и тревожило.

Он в деталях вспоминал, как на него напала с ржавым немецким тесаком Феония Гусева, до Гусевой еще были случаи, которым Распутин не придал значения, но они исходили от того же гнезда – Илиодорового, из тех же знойных царицынских мест, облюбованных когда-то иеромонахом.

Однажды Распутин задержался в «Вилле Роде» до утра – в ресторане было шумно, вкусно, громыхала музыка, пели цыгане, войной еще не пахло, со стороны казалось – Россия довольна своей жизнью, она сыта и весела, ничто не предвещает туч на небе. Возвращался Распутин из «Виллы», когда было уже светло, как днем, – довольный собою, сытый, с мечтательной улыбкой, которую он иногда прикрывал рукой, – у Распутина, человека в общем-то не знающего, что такое стыд, наступали моменты, когда он делался стеснительным, он начинал стесняться своей темной кожи, по-цыгански черной бороды, большого пористого носа, подточенных болезнью зубов, – с удовольствием разглядывал серые пустынные улицы Питера, сплевывал в открытое окно машины и показывал пальцем на слабую розовину, возникшую в небе на востоке:

– Завтра будет хорошая погода!

– Не завтра, Григорий Ефимович, а сегодня, – терпеливо поправлял его Симанович, склонял к «старцу» крупную напомаженную голову. – Вчера уже было. Наступило сегодня.

– Ничего себе попутчик. – Распутин чесал пальцами затылок, хмыкал и добродушно щурился, глядя на пустые каменные мостовые. – А что? Мы славно покутили!

– Скоро мы дойдем до того, что садиться будем за стол в пятницу вечером, а вылезать в четверг утром.

– Чего-то не понял. Как это?

– Очень просто. Вся неделя в кутеже: в пятницу сел, в следующий четверг встал – недели нет…

– Ох и язва же ты, Арон!

– Из-за вас в основном, Григорий Ефимович, и ради вас… Все тревожусь, все беспокоюсь.

– Интересно говоришь!

– Что?

– Интересно мысли склеивать умеешь. Сам себя повторяешь.

Машина шла по сумрачному, затихшему в этот ранний час Каменноостровскому проспекту, звук мотора стрелял в стены, взмывал вверх, оглушал, шофер у Распутина был лихой, молчаливый приятель Симановича, поляк Радзиевский, затянутый с макушки до пяток в кожу, в светлых, сработанных из толстого подошвенного спилка крагах, покрытых лаком, в таких же перчатках, надвинутых на самый локоть, – он знал машину, как иная кухарка свои сковородки, и любил скорость.

Распутину быстрая езда не нравилась, и он морщился, иногда тыкал Радзиевского кулаком в кожаную спину:

– Да не гони ты! Не гони! А то мы так вместо дома на собственные похороны приедем.

Радзиевский не отвечал Распутину и продолжал гнать машину, лишь спина его сгибалась, превращаясь в негодующий вопросительный знак.

Порою поляк набирал скорость просто непозволительную, оглушающую – шестьдесят километров в час.

Иногда же Распутин, наоборот, одобрительно хмыкал, приподнимался на сиденье:

– Эх, хорошо вот так, с ветерком, по-птичьи…

В конце Каменноостровского проспекта шофер словно бы что-то почувствовал, напрягся, согнулся за рулем больше обычного.

На проспект неожиданно выскочили несколько человек с тяжелыми поленьями в руках, наиболее ловким и сильным оказался голубоглазый мужик с казацкими пшеничными усами, крутоплечий, тонкий в талии, красивый, он широко размахнулся и швырнул полено в машину.

Шофер охнул, не веря тому, что видел, надавил рукою на клаксон, круто заложил руль влево, уходя от нападающего на середину мостовой, казак косо свалился назад, за обрез пространства, исчез, полено стукнулось о никелированный блестящий бампер, оставило в нем вмятину и отлетело в сторону.

В следующий миг перед автомобилем оказался еще один человек, плосколицый, белоглазый, с крупными чистыми зубами, он прыгнул на машину, не достал, также швырнул в автомобиль полено, то с грохотом врезалось в боковую стойку, потом отскочило на подножку и унеслось вниз, под колеса. Автомобиль наехал на него, приподнялся, завалился набок, некоторое время машина шла на двух колесах левой стороны, будто мотоцикл, автомобиль достало и третье полено, но и оно оказалось неопасным, а вот четвертое, которое держал в руках длиннорукий сильный малый в рабочей рубахе с костяными пуговицами, полетело прямо в ветровое стекло, в лицо Радзиевскому.

Этот малый был силен и быстр, как обезьяна, он держался отдельно от группы, вывалился из подворотни внезапно, гигантскими прыжками пронесся наперерез автомобилю, Радзиевский, понимая, что последний из нападавших – самый опасный, он, может быть, опаснее даже всей группы – сейчас ведь высадит поленом ветровое стекло, разорвет ему голову, до отказа выкрутил руль влево, пересек по косой мостовую, выскочил на тротуар, понесся по нему и не заметил, что впереди находится еще один человек. Вернее, заметил, но слишком поздно.

Это была женщина с низко повязанным на голове платком и большими испуганными глазами – то ли кухарка, то ли экономка, то ли уборщица, выскочившая на шум. Радзиевский не успел уйти от столкновения, машина боком зацепила женщину, отшвырнула ее назад.