Царский угодник

– Извините, Григорий Ефимович, я должна сейчас уйти, а чаем вас напоит прислуга.

Распутин сощурился:

– Прогоняешь, значит?

– Полноте, Григорий Ефимович. Просто мне надо отлучиться к матери на Васильевский остров.

– Васин остров – это недалеко. – Распутин называл Васильевский остров по-своему, по-простонародному – иногда он специально подчеркивал свое «народное» происхождение, и взгляд его делался совсем светлым, почти прозрачным от гордости: вот, мол, куда может сигануть обычный мужик из сибирской глубинки. – Хочешь, я подвезу тебя на моторе?

– Нет, нет. – Ольга Николаевна отступила от Распутина еще на шаг. – Не надо.

«Старцу» огнем обожгло лицо, он задышал тяжело, жалобно:

– Как же так, голубушка, я к тебе приехал в гости, а ты…

– Глаша! – выкрикнула Ольга Николаевна в глубину квартиры.

В ответ на выкрик раздались стремительные шаги, и в прихожей появилась полная женщина с маленькой горделивой головой и черными, хорошо заметными на лице усиками; потеребив усики пальцами, она певуче поздоровалась с Распутиным.

– Это Григорий Ефимович Распутин, человек в Петрограде известный, – сказала Ольга Николаевна, взяла Глашу за руку. – Напои, пожалуйста, гостя самым лучшим чаем, подай на стол, что у нас есть… Угости рыбой. Григорий Ефимович очень любит рыбу. Принеси бутылку мадеры. Григорий Ефимович обожает это вино. В общем, развлеки гостя.

– Слушаюсь! – Толстушка сделала аккуратный, насколько позволяла комплекция, книксен.

Распутину стало обидно – шевельнулось в нем что-то раздавленное, слезное, обдало глотку теплой горечью, он невольно почувствовал себя обманутым и расстроился, будто ребенок, красноречиво помотал рукой в воздухе:

– Зачем же со мной так, голубушка… – Он хотел сказать что-то еще, но слов не подобрал – слова, так легко и ладно соскальзывающие у него с языка, неожиданно исчезли, растаяли в организме, на языке было пусто. Распутин от обиды чуть не застонал, махнул рукой слепо: – Ах, голубушка, голубушка…

– Извините, Григорий Ефимович, но так все сложилось. Дела!

– Дела, дела… Помрем, а всех дел не переделаем, их все равно будет больше, чем нас.

– Еще раз извините!

Сгорбившись, как-то разом осунувшись, постарев, Распутин повернулся к двери, двинулся к ней; взявшись за ручку, остановился, пробормотал обиженно:

– Не надо бы так со мною, Ольга Николаевна! Я ведь живой человек, и я еще очень многое могу на этом свете. – Он хотел было объяснить этой женщине, что именно может, но на языке не было ни единого слова, он был чист, гол, и вот что плохо: отказывался язык работать – Ольга Николаевна словно бы заворожила его, загипнотизировала, как гадюка гипнотизирует птицу. Распутин, противясь этому гипнозу, лишь ошалело крутил головой да что-то немо мычал про себя.

Он не понимал, что с ним происходит. А происходила вещь простая: Распутин не привык, чтобы ему отказывали, привык к повиновению, он почти не слышал слова «нет», а здесь ему сказали: «Нет», он столкнулся с отказом и растерялся, сник, внутри у него царили смятение, немота, какая-то ребячья жалость к самому себе, еще что-то незнакомое, противное. Он сам не нравился себе и прекрасно понимал, что такой он вряд ли нравится и Ольге Николаевне.

В следующий миг Распутин ощутил, что к нему вернулась речь, он тяжело вздохнул и сказал Ольге Николаевне:

– И все-таки, голубушка, позволь мне наведаться к тебе еще раз.

– Ради бога, – холодно разрешила Ольга Николаевна.

Прасковья Федоровна всегда приезжала из Сибири с «предварительным уведомлением» – себя преподносила как некое послание, хотя что такое «предварительное уведомление» в почтовых делах той поры, никто не знает, письма и посылки шли безо всякого «предварительного уведомления»; впрочем, по желанию можно было иметь и уведомление: почта уведомляла отправителя, дошло его письмо до адресата или нет. Нужно было только заплатить за это деньги…

На этот раз Прасковья Федоровна прикатила безо всякого «предварительного» – ранним утром в доме на Гороховой, на третьем этаже, в квартире номер двадцать раздался резкий, хриплый звонок в дверь.

Дуняшка, чертыхаясь, хлопая по рту ладошкой, поднялась с топчана, на котором спала, и выкатилась в прихожую.

– И кого это черт принес в такую рань? Чтоб ни дна тебе, ни покрышки! – Остановилась перед дверью, выкрикнула что было силы, не боясь разбудить Распутина, спавшего в глубине квартиры, – тот на крики обычно не обращал никакого внимания, спал всегда, как мертвый, а в этот час – особенно: – Нету Григория Ефимовича дома! Не-ту!

В дверь снова раздался требовательный, хриплый звонок.

– Ну! – разъярилась Дуняшка, с грохотом выбила тяжелую щеколду из паза, замерла на секунду и заулыбалась радостно, от уха до уха: – Тетя Параша!

– Я, голубка. – Прасковья Федоровна Распутина выставила перед собой руку с ивовым лукошком, полным крупных синеватых яиц. – Во! – сказала она торжествующе. – Утиные! Из самой Сибири привезла!

– Да у нас своих полно, тетя Параша! И в магазинах, и на рынке.