Царский угодник

– Вот только я не знаю, кто меня убьет, – помрачнел Распутин, вздохнул с неподдельной печалью, – то ли кто из своих людей, из черной кости, таких же простых, как и я сам, то ли из кости белой, из ваших… Если меня убьет какой-нибудь граф или барон – быть на Руси большим потрясениям, трон рухнет, и ни папа, ни Алешка мой тогда царями не будут. А если убьет кто-то из своих, такой же раб, как и я, – тогда ничего. Страшного ничего не случится, Россия все перетерпит, перемелет, пережует, потрясется немного и покатится дальше.

– И не страшно вам, Григорий Ефимович? – вновь повторила вопрос Ольга Николаевна. Она словно бы находилась под гипнозом – напрочь забыла о том, что спрашивала, что говорила каких-нибудь пять минут назад. – Все это надо знать и… жить. Вам не страшно?

– Совершенно не страшно. Это лучше знать, чем не знать. Когда знаешь, жизнь свою распределить можешь. По вершкам, по сантиметрам, по саженям.

– И когда вас убьют?.. Вы это тоже знаете?

– И это знаю, – убежденно произнес Распутин, вытянул перед собой руки, глянул на них, потом перевернул ладонями вверх, сложил ковшом и поднес этот ковш к лицу. Вгляделся в него, будто в гадательное святочное блюдце. – Это произойдет… в тыща девятьсот семнадцатом году.

– Через два года, значит?

– А может, и в шестнадцатом… где-нибудь в конце шестнадцатого года, зимою, на Рождество, в трескучие морозы.

Беседа принимала странный мистический характер. Ольга Николаевна не могла отделаться от ощущения, что все происходящее – некий сон, в котором каждый предмет, каждое движение имеют свое значение, одновременно на нее навалилась сильная усталость, ей не хотелось двигаться, говорить, она понимала, что пройдет еще минут двадцать – и у нее исчезнет всякая способность сопротивляться, вот ведь как. От Распутина исходили некие опутывающие токи, неведомое сухое тепло, в котором порою совершенно пропадала память, – Ольга Николаевна даже забывала, как ее зовут…

Она приподнялась в кресле, взялась пальцами за виски, помяла их. Пожаловалась:

– Голова болит!

– Я могу помочь, – предложил Распутин, – я знаю рецепты лечения всех болезней, кроме столбняка и апокл… апокел… в общем, удара. А?

– Нет, нет, Григорий Ефимович, вы мне можете сделать только хуже. – Ольга Николаевна поднялась. – Вы меня извините, Григорий Ефимович, я вас навещу в следующий раз. А сейчас я поеду домой, мне необходимо срочно домой. Надо принять лекарства и сделать массажные упражнения. Мне прописан самомассаж.

– Рано еще, голубушка! – вскинулся Распутин, сделал протестующее движение.

– Нет, нет, – твердо произнесла она.

– Хорошо, голубушка, – быстро сник Распутин, сожалеюще вздохнул. – Я помогу вам поймать платный мотор, чтобы он довез вас до дома. – Распутин расстроенно махнул рукой и пошел в прихожую одеваться.

В вечернем Петрограде в темную весеннюю пору поймать мотор во много раз сложнее, чем остановить лихача, поэтому Распутин поймал лихача, посадил в пролетку Ольгу Николаевну и отправился домой. У дверей подъезда остановился, перекрестил ее вслед, пробормотал, отворачиваясь:

– Храни тебя… Ты еще ко мне вернешься, голубка… И не один раз. Я приручу тебя.

Ему было жаль собственного времени, убитого, как он сейчас разумел, напрасно, жаль самого себя, его злил этот темный, полный опасности вечер, люди, которые, подобно призракам, вытаивали из вязкой холодной темени, совершали короткие пробежки в мутных пятнах фонарей и исчезали. Распутин пробормотал что-то невнятно про себя и, горбясь, как старик, вошел в подъезд – потянуло в дом, в тепло, к покою, к мадере, к горячей картошке и слабосоленой семге.

Захотелось строганины, которую он давно уже не пробовал – соскучился по ней. Надо будет заказать у Елисеева пару хороших сигов, мороженных с зимы, из ледника, твердых, как камень – для строганины такая рыба только и нужна: каменная, жидкая рыба не годится. А дальше – дело техники, дальше главное – чтобы нож был острый, такой, что перерубает повисшую в воздухе волосинку, – режешь рыбу стружкой, как дерево, подхватываешь ее пальцами и мигом, пока она не оттаяла, окунаешь в острый соус, сделанный из уксуса, соли и перца, и отправляешь в рот. Объедение – м-м-м! «Закачаться можно!» – говорят у них в Покровском.

Распутин почувствовал, как во рту у него в тугой комок сбилась слюна. Расстроенно помотал головой:

– М-м-м!

Строганины захотелось так, что хоть криком кричи. Распутин несколько минут посидел неподвижно, потом опасливо огляделся – в доме он остался один, ни друзей, ни поклонниц, Ольга Николаевна всем перешла дорогу. Даже верный секретарь Арон Симанович – и тот где-то застрял… «Старец» почувствовал себя несчастным, одиноким, никому не нужным человеком.

Из комнаты, где был накрыт стол для встречи Ольги Николаевны, долго не выветривался запах нежных лесных фиалок, дразнил дух, Распутин жадно затягивался им, ерошил волосы на голове, ощупывал пальцами шишку, ругался и пил вино.

В тот вечер он выпил столько вина, сколько не пил даже в Москве, во время злосчастных «гастролей».