Царский угодник

О ней словно бы забыли – и точно забыли! За стенами сторожки бегали какие-то люди, раздавался топот, свистки, похожие на свистки дюжих петербургских городовых, носили людей – тех, кто был еще жив, отправляли в больницы, мертвых складывали в грузовые сани – к месту крушения подогнали несколько тяжелых, с высокими деревянными бортами саней, запряженных немецкими битюгами, эти сани принадлежали питерскому моргу, они ездили по всему городу, собирали замерзших побирушек и были хорошо известны столице.

Фыркали моторы нескольких автомобилей – в мороз их не глушили, тех, кто поважнее, познатнее, увозили на машинах.

Вырубова находилась в сознании, кровь, булькавшая внутри, прекратила булькать, фрейлина вновь сплюнула себе на грудь, на обрывки своей роскошной шубы несколько сгустков, затихла, молясь про себя. Она просила Бога, чтобы смерть ее наступила поскорее и была полегче – слишком уж много боли пришлось на долю Вырубовой, чтобы вообще боль, оглушавшая ее еще десять минут назад, не вернулась.

Вскоре в будке скрипнула дверь, на пороге показался генерал с измученным лицом, всмотрелся в темень помещения, позвал:

– Анна Александровна!

Услышав свое имя, Вырубова шевельнулась неловко, застонала, изо рта опять брызнула кровь.

– Ы-ы-ы, – замычала она.

– Господи, голубушка Анна Александровна. – Голос генерала сделался растерянным, он вошел в помещение, за ним – несколько солдат с фонарями. В убогой сторожке сделалось тесно. – Как же это так, Анна Александровна?

– Умираю, – простонала Вырубова.

– Меня к вам послала государыня, – сказал генерал – похоже, он был глуховат и не расслышал того, что произнесла Вырубова, – она обеспокоена, потребовала, чтобы я разыскал вас, Анна Александровна!

– Я умираю, – снова простонала Вырубова, во рту у нее опять что-то булькнуло, сквозь кровь пробился воздух.

– Перенести в теплушку, – скомандовал генерал, фамилия его была Ресин. – Она здесь окончательно замерзнет.

Солдаты подхватили дверь, на которой лежала Вырубова, вытащили фрейлину в прокаленный ветреный воздух морозной январской ночи.

– Который час? – простонала Вырубова. Генерал щелкнул крышкой золотого «лонжина» со светящимися фосфорными стрелками.

– Начало одиннадцатого. Ночь, Анна Александровна, ночь…

Бог не услышал ее молитв, не забрал к себе, хотя она молила его уже и в теплушке, в которой гудели, распространяя сладостный жар, две железные печки-буржуйки, – голос ее не был слышен среди нескольких десятков других голосов – люди, пострадавшие в железнодорожной катастрофе, также просили Бога взять их к себе. Вырубова молила Господа даже в те минуты, когда теряла сознание и погружалась в красное шевелящееся марево, – мысль ее работала и в больной одури.

Очнулась Вырубова в очередной раз от того, что над ней стоял отец и плакал, лицо его было залито слезами, горячие, едкие слезы эти падали Вырубовой на лоб, щеки, подбородок, а наклонившаяся над ней княжна Гедройц совала что-то в рот. Вырубова не сразу поняла, что та пробует влить ей немного коньяка.

Вагон покачивался, под полом очень громко, вызывая ознобную боль, стучали колеса – значит, они куда-то едут… Куда? В Питер или же возвращаются в Царское Село? В Царском Селе был расположен большой госпиталь, где и работала княжна Гедройц.

Колеса застучали сильнее, вагон пьяно заколыхался из стороны в сторону. Вырубова вскрикнула – ее сдвинуло на бок, и тело пробила такая секущая боль, что у нее даже свело мышцы лица. Танеев, морщась и часто стирая ладонью слезы с лица, попросил:

– Нельзя ли ехать потише?

– Нельзя, ваше высокопревосходительство, – кто-то ответил ему, – в поезде – умирающие, нам надо спешить.

Танеев сморщился еще сильнее, так, что лицо его сделалось печеным, жалобным, покачал горько головой и потянулся рукой в дочери:

– Анечка!

Поезд этот, состоявший из нескольких вагонов-теплушек, шел в Царское Село. Хоть и находилась Вырубова без сознания – она зависла где-то между явью и окончательным провалом в никуда, – а услышала и запомнила страшную историю о том, как мученически умер обер-кондуктор. Оберы всегда селятся в «синих вагонах» и обслуживают только знать, пассажиров первого класса: его зажало железными конструкциями так, что железо не смогли разрезать даже автогеном, для этого надо было резать по живому человеку, по страдальцу-оберу. А он, невидимый, застрявший между листами железа и вагонными перекрытиями, словно в броне, кричал беспамятно, звал на помощь жену и старшего сына Митяя, голос его угасал, обер-кондуктор истекал кровью и замерзал, и когда ему стало совсем невмоготу, он начал просить людей, пытавшихся спасти его:

– Братцы, застрелите меня! Христом Богом прошу – застрелите! – Кондуктор слабо постукивал костяшками пальцев по железу, показывая, куда надо стрелять. – Братцы, застрелите! – хрипел, надрывался он, умоляя солдат. – Ну всего лишь один патрон… Не пожалейте, Христа ради!

Никто не взял на себя грех – не хватило сил и внутреннего пороха, чтобы выстрелить в умирающего, оборвать его мучения, – так в мучениях он и скончался.