Царский угодник

Вырубова поспешила вмешаться в перепалку, перевела разговор в другое русло, заговорила о том, какая это прелесть – московская зима с задымленными золотом церковными маковками и белыми голубями Замоскворечья, которых выпускают из утепленных голубятен размяться в туманную розовую высь.

– Вы романтик, Аня, – мягко произнес царь, – у вас добрая душа. Подумайте только, как холодно голубям, когда их выгоняют из теплой конуры на мороз. Зима-то стоит лютая.

Зима действительно стояла лютая. С севера приносились железные ветры, по ночам в трубах страшно ухали, ярились неведомые духи, иногда раздавался пушечный выстрел – это мороз разрывал пополам очередное дерево, раздирал его своими сильными руками от корней до макушки, снег был тверд, словно свинцовая дробь; опускаясь с небес на землю, он в кровь гвоздал лица; волки, оголодав в морозных лесах, выли уже на московских и петроградских улицах, не боясь людей, и, случалось, уже нападали на отбившихся от общего потока прохожих.

То, что происходило на земле, не могли объяснить ни на самой земле, ни на небесах.

После встречи Нового года в Царском Селе Вырубова – это было уже 2 января 1915 года, – отпросилась у царицы домой: надо было поздравить мать, отца – известного композитора Танеева , а по совместительству руководителя императорской канцелярии, с наступившим Новом годом, принять ванну, понежиться в постели, не заботясь ни о чем, до позднего часа, и ощущать себя, как и прежде, в девчоночьи светлые времена, безмятежным ребенком.

В шестом часу вечера – было пятнадцать минут шестого – Вырубова села в «синий вагон», так тогда называли вагоны первого класса, которые красили в пронзительный синий цвет, – головной, прицепленный прямо к паровозному тендеру, разгребла пальцами махру инея на окне, попыталась разобрать, что происходит на перроне, но не смогла – по перрону носились снеговые космы, перемещались целые сугробы, взвизгивал ветер, косо накренившись, проплывала неясная фигура и тут же исчезала – поезд заполнялся людьми.

В семнадцать двадцать на перроне раздался глухой разрешающий свисток дежурного царскосельской станции – было пора отправляться, паровоз дал ответный свисток, железные суставы вагонов лязгнули, и угрюмый, заснеженный перрон медленно пополз назад.

В вагоне, хоть и был он вагоном первого класса, было холодно и шумно, молодой штабс-капитан с седыми висками и черными пушистыми, словно у кота, усами веселил трех стройных смешливых дам, неподалеку мирно беседовали два господина в толстых бобровых шубах, один из них время от времени доставал из внутреннего кармана стеклянную фляжку, обтянутую шевровой кожей, прикладывался к ней. Напротив Вырубовой села женщина, которую фрейлина немного знала – женщина эта была сестрой офицера, служившего в полку, охранявшем Царское Село. Вырубова коротко ответила на приветствие и вновь отвернулась к окну.

Хотелось спать. Внутри было пусто и беспокойно, в голове – ни одной мысли, кроме какого-то странного электрического звона, какой можно услышать, пожалуй, только на юге, в Крыму, где жаркими ночами одуряюще громко орут цикады… Перед самим Питером Вырубова задремала, погрузилась в тревожный, темный сон – что-то клубилось, горело, взметались черные хвосты – это был то ли дым, то ли взвихренный ветром пепел, не понять; где-то неподалеку слышался плач, и она не могла разобрать, чей это плач, детский либо звериный, какого-нибудь подстреленного волчонка, – сердце у Вырубовой сжималось от неясной тоски и сострадания. Новый год наступил, а настроение было совсем не новогодним, подавленным.

Неожиданно плач оборвался, и это еще больше добавило тоски, наступила короткая тишина, в которой – она услышала это с нарастающей тревогой – очень быстро, испуганно забилось ее собственное сердце, затем тишину разрубил, подмял под себя тяжелый железный грохот.

Очнулась Вырубова от собственного крика, от того, что фонари в вагоне погасли и наступила удушливая, сжимающая виски темнота, сам вагон полез одним боком куда-то в небо, наверх, с полок посыпались разные вещи: баулы, картонки, перевязанные яркими лентами, на которые Вырубова обратила внимание, еще когда садилась в «синий вагон», сумки, чемоданы, портфели, кто-то кричал, в следующий миг крик был поглощен новым железным ударом, хряском рвущихся вагонных креплений, несколькими ударами помельче. В вагоне порвалась крыша, в пролом глянуло мрачное ночное небо, затем пролом накрыли густые снеговые космы, и Вырубова ощутила, как на зубах у нее противно захрустел твердый, будто песок, снег.

Она с отвращением выплюнула его, закричала снова, но ворвавшийся в пролом ветер затолкнул крик обратно, вновь забил рот снегом-песком.

Сорвавшийся с полки кожаный баул больно ударил ее под дых, боль ослепила Вырубову, крик выбило изо рта вместе с горстью твердого снегового крошева, темнота сделалась красной, в ней разом утонуло все, ничего не было видно – только плавало какое-то мелкое электрическое сеево, сбиваясь, словно планктон в жирной воде, в клубки – то в одном месте, то в другом, а что было за планктоном – не разобрать.