Царский угодник

– Ах он мой хороший! – По щеке Распутина покатилась обжигающе горячая проворная слеза. – Я еду к тебе, папа. В Царское Село! Можно? – Распутин стер со щеки слезу, попробовал ее на вкус: какая она, горькая или соленая?

Горьких слез не бывает, это все сочинители придумали, – слезы бывают только соленые.

– Конечно, конечно, – сказал царь. – Если желаешь, я пришлю за тобой автомобиль.

– Не надо, не царское это дело – посылать автомобиль за простым крестьянином.

– Ты крестьянин особый – святой, – возразил Распутину царь.

– Все равно не надо. Меня довезут, найду колеса! В конце концов, ноги есть, до вокзала побегу, а там поезд, он мигом домчит до Царского…

Поезда в Царское Село, несмотря на войну и участившиеся перебои с топливом, ходили регулярно, и главное – тютелька в тютельку, минута в минуту, никогда не опаздывали.

Через полтора часа Распутин был у царя. Сейчас никто, ни один человек на свете не может сказать, какой была та встреча, о чем говорили царь и Распутин, из каких блюд состоял их обед и что в тот день поведал Распутину наследник – смышленый болезненный мальчишка, собиравшийся вместе с отцом поехать в Барановичи, на германский фронт, – все это осталось в дали времени, сделалось историей.

В дневниках очевидцев отмечено, что царь принял Распутина раньше многих министров, которых надо было незамедлительно принять ради решения важных государственных вопросов. Распутин оказался важнее. Это вызвало нехорошее удивление, некий шок – разве может чернозадый мужик быть главнее министра?

Россия начинала ненавидеть Распутина.

Думаю, на встрече той Распутин пытался усилить влияние на царя и его семью, сделать так, чтобы Николай Второй без «старца» и «мамы» не принимал уже никаких решений – и особенно решений по поводу назначения новых министров и вообще «сильных мира сего», видимых со всех углов здоровенного государства Российского. Распутину это удалось.

Похоже, что на этой встрече Распутин впервые заговорил с государем и о Хвостове.

Новый, 1915 год был встречен тускло, без особого энтузиазма. Царь, приехав с фронта, приказал утеплить свой поезд и особенно тщательно утеплить спальный вагон, в котором он ночевал, расшатавшийся, гнило ползущий во все стороны, – слишком уж трепало вагон во время частых поездок в Ставку, в Барановичи, и из Ставки в Петроград, который многие по старинке продолжали звать Петербургом, помня о том, что имя это городу дал Петр Первый, – затем вместе с Александрой Федоровной поехал в Воронеж.

Из Воронежа – в Тамбов, из Тамбова – в Рязань: царь хотел сам, своими глазами, на месте увидеть, чем живет, чем дышит ныне Россия.

Из Рязани государь приехал в Москву, куда ему привезли детей, – он был рад им настолько, что, когда обнимал дочерей, не переставал согнутым пальцем стирать с глаз слезы. Что-то с ним происходило, царь словно бы потерпел какое-то крупное крушение в жизни. Лицо у Николая было отечным, под глазами образовались лиловые мешки, из глаз продолжала течь мокрядь: государь не был железным человеком, хотя государю положено быть именно железным… Вырубова, сопровождавшая Николая Второго и его жену в поездке, зябко куталась в меха и жалела Александру Федоровну, жалела царя, доставала из муфты надушенный чистый платок и промокала им непотревоженно-голубые, наивные, будто у девчонки, глаза.

Вечером они втроем играли в карты – государь, государыня и фрейлина Вырубова, играли всегда во что-нибудь незатейливое, не требующее большого напряжения мозгов, в «дурака», например, – и государь почти каждый раз оставался в проигрыше.

– Что-то тебе не везет, Ники, – смеясь, говорила Александра Федоровна. – Не огорчайся: не везет в картах – повезет в любви.

– Этого мне еще не хватало! – хмуро отмахивался Николай. Он не был склонен к шутке.

– Скорее бы наступил Новый год, – неожиданно вздохнула Александра Федоровна: видимо, вспомнила, как в детстве отмечала всякий Новый год в Германии, ярко и счастливо, и это воспоминание родило в ней глубокую щемящую тоску.

– Надоело все. Провалы на фронте, всеобщая бездарность, хамство, нищета, гнилая еда, поставляемая на фронт интендантами…

– А ты разберись, Ники, во всем разберись… Сам, – назидательно произнесла Александра Федоровна. – Смени одного министра, другого, третьего – и все встанет на свои места. И главное – слушайся отца Григория, он худого не посоветует.

– Я и так слушаюсь, так слушаюсь, что… в общем, дальше некуда, – хмуро пробормотал царь. – Слово его для меня стало уже больше слова премьер-министра.

– Так оно и должно быть, – убежденно проговорила Александра Федоровна, – отец Григорий – друг наш. Он за нас молится, он нас не подведет.

– Ты не представляешь, сколько упреков мне бросают. Прямо в лицо. Не стесняясь… Из-за отца Григория.

– В лицо – это некультурно, – сказала государыня, – это в духе русского человека, привыкшего сморкаться пальцами и облизывать тарелку за столом.

– Фу, Альхен. – Царь поморщился. – Почему ты так не любишь русских людей?

– Совсем наоборот. Я их люблю, но очень хочу перевоспитать.