Царь-Север

До трассы газопровода – триста километров. Ветер на высоте стал в трубе завывать – прохладно сделалось в «берлогове». Ветер, как собака, хватал зубами тряпки и теребил их, стаскивал со спящего «романтика». Он приоткрыл глаза. Небо и земля слегка покачивались перед ним, но это было делом привычным – с похмелюги еще не то бывает. Спиридон поежился и машинально потянул на себя вонючее, драное одеяло. С головой накрылся и дальше спит. Вертолет накренился на воздушной волне. Тяжелая с похмелья голова ударилась о железо трубы – зазвенело. И только тогда Спиридоша прочухался и подумал, что совсем уже нету у него здоровья – после бутылки вермута, похожего на бычью прокисшую кровь, по-гусарски выпитую прямо из горлышка вчера вечером, мужик не смог за ночь проспаться – до сих пор перед глазами все плывет, качается. Куда это годится? Ослаб мужик. Пора лететь на Юг, здоровье поправлять на Черном море. Он протер глаза, и уши заодно протер, сбивая с них пыль. И услышал над собою размеренный рокот винтов. Это, в общем-то, не удивительно; мало ли какой вертолет пролетает над городом, над портом. Удивительно было другое. В трубе, как в большом иллюминаторе, постоянно менялись картинки, словно Спиридон смотрел бесплатное кино. Вот промелькнул осколок неба с облаками. Вот зеленовато-бурая тундра с большими лужами – блестящими блюдцами озер. Вот горы покачнулись и упали в тартарары… Ну, дела! Это что ж такое? Берлогов ужаснулся, когда понял, что летит в облаках – летит аки птица. Вернее, болтается на скрипящих крюках, на могучем тросе в локоть толщиною. Грязная кожа вспотела от страха – приклеилась к нечистой одежонке. Руками и коленками Спиридоша упирался в трубу, которая лишь на первый взгляд казалась гладкой: на прокатном стане скрученные листы металла имели сотни, тысячи и миллионы микроскопических зацепов – каждый из которых становился горячим собачьим клыком, срывающим кожу, кусающим до жаркого мяса, до самых костей.

Бедняга то потел, то холодел от ужаса и воющего ветра. Напрягался хребтом – давил спиной на выпуклый металл. Орал, призывая на помощь то Господа Бога, то какую-то мать. Потом затих и тупо, обреченно думал: «Вот что значит вылететь в трубу!» Руки тряслись, ноги тоже. Силы его покидали.

Сколько так летел он? Сто лет, если не больше.

И наконец-то прибыли на место. Зависая над трассой газопровода, вертолетчики хотели сбросить трубы, – иногда так делали, чтобы поскорее управиться и «налево» дунуть, порыбачить или поохотиться. Но что-то помешало. То ли площадка показалась не козырной, то ли ветер сильно раскачивал груз. В общем, повезло ему. В рубашке родился.

Трубы аккуратненько сгрузили на камни, на чахлые кустики, едва-едва заволосатевшие первыми листочками.

Рабочие, отцепляя крючья, неожиданно услышали, как одна из труб заголосила протяжно и жалобно. Переглянулись: может показалось? Нет, труба вопила и скулила нечеловеческим голосом. Работяги заглянули в трубу и шарахнулись… Оттуда на карачках выползало какое-то ископаемое животное, оттаявшее в вечной мерзлоте. В этом ископаемом не сразу, но все же разглядели человека. Волос дыбом, весь оборван. Белый, как смерть. И – совершенно седой. Выбравшись на волю, Спиридоша обессилено рухнул возле трубы. Зарыдал, кусая мох и веточки багульника. От нестерпимой боли стал катать щетинистую морду по грязной земле, после дождя напоминающей кашу. Смотреть на него было страшно. Мясо на коленках и руках состругано до костяшек – шкура болталась красными лохмотьями. И на спине, на рубахе такая кровавая дыра, точно сковородку раскаленную поставили…

С тех пор его прозвали «Трубадуриком», имея в виду, конечно же, не французских трубадуров, певших в старину о рыцарской любви, а нашего, советского дурака в трубе.

Было время, Трубадурик запивался. Бросил. И удивительно преобразился. Столько силы в нем появилось, столько света в глазах – оторопь охватывала. «Этот горы свернет!» – говорили про Спиридона. (Жизнь подтвердила потом). Неведомо как, почему, но Спиридоша Берлогов нежданно-негаданно… запел. Ладно, пьяный пел бы, это понятно, а то ведь – трезвый. И не просто так запел – запрягся в широкую сбрую баяна, который подарил знакомый музыкант, уезжая на материк.

Пальцами, до костяшек стесанными о трубу, Спиридоша приноровился играть на нервах здешней публики. Пел народные песни, блатные, дворовые. Какие хочешь. Но особенно «Ванинский порт» хватал за душу, кровь леденил. Вечная память – сестра заполярной вечной мерзлоты. У многих на Крайнем Севере кто-то остался, костями своими устилая дорогу к светлому будущему. Слушая песни, народ не скупился. Деньги текли ручьем в раззявленную черную пасть баянного футляра, куда порою капала и слеза сентиментального слушателя. Хорошо пел Трубадурик, за душу хватал, собака.

Я помню тот Ванинский порт,
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт –
В холодные мрачные трюмы!